«А может быть, и сама Майорова останется в городе? — промелькнула спасительная мысль в голове Марфы Степановны. — Это было бы совсем хорошо, лучше и не придумаешь… Пусть остается, здесь без нее обойдемся…»

Город, город… И почему он тянет людей, и почему Валентине приятно снова шагать по знакомой и незнакомой улице, залитой холодным зимним солнцем? Под ногами ни снежинки. Снег убран, лежит на кромках тротуаров белыми пирамидами, укутав толстые стволы деревьев. Она оглядывается вокруг — что изменилось на улице за эти полгода? Пожалуй, ничего, все здесь по-прежнему.

Валентине казалось, что в городе она забудет о своих сельских невзгодах, но думала и думала о Михайловке, о школе, о том, что Василию Васильевичу трудно придется в эти дни. Думала о своих десятиклассниках, которые скоро будут обкатывать отремонтированный ими трактор. Как они там? Думала о новом тексте для «Соломотряса» — нужно хорошенько пробрать Евдокима Туркова, который старается жить в колхозе кулачком, единоличником — своя рубашка ближе к телу… Валентине вспомнился позавчерашний разговор с Бороздой в председательском кабинете. Сам Анатолий Викторович созвал редколлегию «Соломотряса» и самому же попало, особенно от Ветрова. Молодец агроном! В тот же день она так и сказала Лиле: «Твой Аркадий настоящий боец». Лиля не хотела оставаться в долгу, но она успела только сказать: «А твой Саша…» — как Валентина ладонью закрыла ей рот, шепча: «Молчи, молчи…»

Сейчас она ругнула себя: «Ты какая-то ненормальная, приехала в город студенческих дней, а думаешь и думаешь о Михайловке…»

Валентина шла к широкоэкранному кинотеатру, открытому к Новому году. Там они договорились встретиться с Игорем. Она уже звонила ему по телефону.

— Валечка? Это ты? — кричал в трубку Игорь. — Ты в городе? Вот молодчина. Приходи ко мне, я один дома!

Она отказалась идти к нему домой.

Подняв меховой воротник бежевого реглана, Игорь расхаживал меж белых колонн кинотеатра. Курил. Ждал. Черным лаком поблескивали его модные туфли, из-под узких коротковатых штанин выглядывали полосатые носки. Он был подтянут, щеголеват, как в прежние студенческие дни.

— Валечка! — Игорь побежал к ней, без стеснения поцеловал. — Вот умница! — восклицал он, оглядывая ее с ног до головы. Она была в пуховом платке, в белых валенках, в недорогом и не очень модном пальто с воротником из искусственного меха (какое нашлось в Заречном и какое ей было по карману). На всякий случай Валентина прихватила с собой и туфельки, но надеть их не решалась: было морозно.

«Выглядит она по-деревенски, — недовольно подумал Игорь. — Ну да ничего, мы ее переоборудуем».

— Игорь, скажи, только прямо и честно — это правда, что ты сбежал? — тихо спросила она, и ей хотелось, очень хотелось, чтобы он ответил — нет.

Игорь улыбнулся.

— Твой вопрос, Валечка, неточен. Я не сбежал, меня просто перевели на другую работу. Это, как ты знаешь, часто случается. Для пользы дела, конечно.

— И ты не вернешься? Не приедешь?

— Хотел ехать, завтра же хотел ехать за тобой. Да, да, Валечка, за тобой, — оживленно говорил он. — В новом интернате есть для тебя отличное местечко. Ты будешь довольна — приличная зарплата, в тепле, уюте. Директор интерната мой старый знакомый, и он…

Валентина прервала его:

— Ты должен вернуться, Игорь. Тебя ждут. Ждет школа, ребята. Там некому вести уроки языка и литературы.

— Милая Валечка, неужели ты для того и приехала, чтобы уговаривать меня? — с усмешкой спросил он.

— Да, Игорь, да. Я верю в тебя. Мне хочется верить, что ты поймешь, ты не обманешь. Ты нужен там…

— Слышишь, звонок. Идем в кино, — сказал он, не желая слушать.

— Нет, — отказалась она. — Ты сперва должен дать мне слово, что мы завтра уедем назад.

Игорь с досадой ответил:

— Оставь свои шутки. Скажи ты мне на милость, зачем уезжать в глушь, в снега, если можно ходить в туфельках, если можно каждый день любоваться этаким красавцем. Тебе нравится кинотеатр?

Валентине стало холодно. Зябли руки, холод пробирался внутрь, и она никак не могла побороть противную мелкую дрожь. Мороз щипал щеки. От колючего ветра слезились глаза.

— Второй звонок. Идем же, — нетерпеливо напомнил Игорь.

— Пойми: тебя считают беглецом, осуждают в селе, ты забыл свой долг…

Он поморщился.

— Ну вот, опять громкие слова… На жизнь, Валечка, нужно смотреть проще, она одна у человека, другой не будет, и надо прожить ее так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно потерянные дни под соломой.

— Циник! Для тебя нет ничего святого! — сама того не замечая, она кричала. Спешившие в кинотеатр зрители удивленно оглядывались, осуждающе качали головами: чего это, мол, не поделили молодые люди…

— Ты захребетник! Предатель! Я презираю тебя! — гневно, одним дыханием выпалила Валентина и пошла прочь.

Прислонясь к белой колонне, Игорь покуривал, насмешливо глядел вслед удалявшейся девушке, потом выплюнул папиросу и беззаботно крикнул:

— Кому нужен лишний билетик!

Сашу Голованова Валентина встретила, как и договаривались, в кафе. Он сидел за столом и с завидным аппетитом уплетал шницель. Она молча села рядом.

Ни о чем не расспрашивая, Саша тихо сказал:

— Я так и знал, Валентина Петровна, не уговорите вы его. Люди, подобные Короткову, на все способны, кроме порядочного. Я вам сейчас ужин принесу.

— Не нужно, Саша, — отказалась Валентина. — Мы смогли бы сейчас, немедленно уехать? — спросила она.

— Вам заказано место в гостинице…

— Противно здесь, тошно.

Он поднялся.

— Хорошо. Я все свои дела сделал. Машина заправлена. К утру мы будем дома.

Это было глупо с ее стороны — просить его ехать ночью по обманчивой зимней дороге. При свете фар Валентина видела, как через шоссе переползали серебристо-белые языки поземки, пропадая в непроглядной темени. Кое-где попадались небольшие замети, и когда машина с ходу разрезала их колесами, снежная пыль застилала стекла кабины.

Саша Голованов то напевал тихонько, то пытался рассказывать ей всякие смешные, веселые истории. Но Валентине было невесело. Перед глазами стоял Игорь в модном реглане, в лаковых туфлях, в узких брючках, из-под которых выглядывали полосатые носки, вид у него насмешливо-неуязвимый, довольный. Есть, наверное, приказ облоно о переводе на другую работу; и беглец прав, и никакой суд ему не страшен… Но ведь есть еще суд совести. «Суд совести, — горько усмехнулась про себя Валентина, — разве Игорь поймет, испугается? Он даже слова Островского о том, что жизнь человеку дается один раз… опошлил, оплевал…» Но почему же, почему она раньше не разглядела в нем эгоиста, циника, отдав ему свою первую девичью любовь?

Саша Голованов затормозил.

— Стоп, машина. Приехали.

Будто очнувшись, Валентина забеспокоилась:

— В чем дело, Саша?

— Вам пора ужинать. В кафе отказались, а здесь, средь степи глухой, отказываться не положено. — Он зажег свет в кабине, достал из-под сиденья термос, какой-то сверток. — Вот вам кофе, сыр, хлеб, шоколад. Угощайтесь, Валентина Петровна, да поторапливайтесь. Путь у нас еще далекий.

Ах, Саша, Саша, какой же он заботливый, предусмотрительный. За стеклами кабины — степь, ночь, холод, а здесь и тепло, и уютно. Дымилось кофе в голубой кружке, аккуратными ломтиками нарезан голландский сыр с красными каемками корочек.

— Саша, вы тоже ешьте, — предложила она.

— За компанию можно. — Чуть сдвинув ушанку на затылок, он смотрел улыбчивыми ясными глазами.

И опять, раздвигая лучами фар густую чернильную темень, машина бежала и бежала по степной дороге через поземку, через гребнистые замети…

Как заведенные и отрегулированные часы, шла своим чередом беспокойная школьная жизнь: звонки — уроки, уроки — звонки. И ничто не могло нарушить этого течения, и никому, казалось, не было дела до переживаний молодой учительницы. Только Марфа Степановна, задержав ее однажды в учительской, настороженно спросила: