— Как не видите? — опешила завуч. — Она сорвала урок, она плюет на школьную программу.

— Думаю, Валентина Петровна допустила небольшую ошибку.

— Что же вы в таком случае считаете большой ошибкой?

— Ваше поведение. Да, да, Марфа Степановна, и не смотрите на меня такими изумленными глазами, именно ваше поведение. Вы — старший товарищ Майоровой, вы призваны помогать ей, поправлять, если она ошиблась. Но устраивать судилища, упрекать в том, чего нет, это, выражаясь вашим языком, непедагогично. Кстати, что преподает у нас Валентина Петровна? Литературу. Стихи как раз и относятся к этому интересному предмету.

Марфу Степановну бесил негромкий, спокойный голос директора. Ей хотелось кричать, швырять со стола бумаги, потрясать кулаками. Она чувствовала, как все в ней кипело от негодования. Она уже заметила, что директор все реже и реже поддерживает ее в спорах с учителями, — значит, все-таки не сработались они… Прежде Марфа Степановна еще как-то терпела. Пошумят, повздорят, разойдутся во мнениях, но все это не затрагивало ее благополучия, и раздоры вскоре забывались. Но с появлением в школе Майоровой, которую директор защищал почему-то, все изменилось. Ожили, зашевелились, как мухи, пригретые солнцем, былые обиды.

Вообще Марфа Степановна Зайкина считала себя человеком, незаслуженно обойденным. Было время — Зорич работал у нее под началом простым учителем.

Когда старого директора школы выдвинули на партийную работу, избрав секретарем соседнего райкома партии, Марфа Степановна, конечно, не сомневалась, что директорский пост займет она, и месяца полтора даже исполняла эту должность. И вдруг директором назначили Зорича! За что? За какие заслуги? Она никак не могла представить себе учителя истории в роли директора. Он был слишком уж добр и мягок характером, почти никогда не повышал голоса, и она порой диву давалась, как и почему люди подчиняются ему, работают, исполняют его распоряжения? Впрочем, все, что происходило в школе, Марфа Степановна считала исключительно своей заслугой, уверенная в том, что без нее школа была бы не школой, а каким-то хаотическим учреждением без твердого порядка, без дисциплины.

Была и другая причина, которая заставляла Марфу Степановну думать о Зориче с непримиримой ненавистью. Никто не знал ее былых тайных замыслов, а Марфе Степановне еще живо помнились те дни, когда она, молодая женщина, так нелепо потерявшая мужа, полная сил и тоски по мужской ласке, с надеждой посматривала на учителя истории Зорича. И пусть рано поседел он, пусть одет в демисезонное пальтишко, и не было у него лишней смены белья — не беда, она порой в мыслях примеряла на него новые рубашки и костюмы, не сношенные покойным мужем (муж не любил наряжаться, да и хлопотная работа в МТС требовала другой одежды — прочной, удобной, непромокаемой). Костюмы и рубашки, по наблюдениям Марфы Степановны, были бы впору Зоричу.

Однажды зимой Марфа Степановна и Зорич возвращались из райцентра на школьной лошадке. Ехали вдвоем среди белого-белого снега. Был ясный морозный день. Ослепительно, до боли в глазах сияло солнце.

Зорич продрог. Время от времени он соскакивал с саней и бежал вслед, чтобы немного согреться. Одетая в тулуп и пуховый оренбургский платок, Марфа Степановна сперва посмеивалась над ним:

— Быстро бегаете, Николай Сергеевич, вам бы спортсменом быть. — Потом дернула вожжами и крикнула: — Догоняйте!

Зорич бежал за санями. Озираясь назад и звонко хохоча, Марфа Степановна хлестала и хлестала не очень-то шустрого коня.

— Не дайте погибнуть человеку в глухой степи! — с шутливым страхом кричал на бегу Зорич.

— А вы догоните, догоните, — отвечала она. Эта игра забавляла и волновала ее. Марфа Степановна разгорячилась, кровь заиграла в ней неудержимо, как весенний ручей.

— Думаете, не догоню? Попробую! — он тоже разгорячился, прибавил шагу.

Марфа Степановна придержала коня, и Зорич вскочил на мягкое, припорошенное снежной пудрой сено. Он плечом задел Марфу Степановну, и та упала рядом. Они лежали в санях и смотрели друг на друга. Зорич на своем лице чувствовал ее теплое дыхание, и глаза ее, зовущие глаза, смотрели на него с прищуром и улыбались.

Случилось неожиданное — сани перевернулись и учителя вывалились в снег. Смеясь, они барахтались. Марфа Степановна ощутила разогретой щекой его колючий подбородок, и ей хотелось вот так без конца барахтаться, хохотать, как бы нечаянно прижиматься к его подбородку.

Зорич поднялся и стал отряхиваться.

— Дайте руку слабой женщине, — попросила она.

Конь остановился шагах в десяти от них и удивленно поглядывал назад своими большими сизоватыми глазами, как бы говоря: охота вам валяться в снегу, если нужно спешить к домашнему теплу…

В санях Марфа Степановна задорно сказала:

— Все-таки я как завуч отвечаю за ваше здоровье. Если простудитесь, захвораете, кем я заменю вас на уроках. — Она распахнула тулуп. — Забирайтесь, иначе я не довезу вас живым.

Зорич нерешительно подвинулся к ней.

В Михайловку приехали поздно. На квартире у Марфы Степановны пили чай. Настенька уже спала, а завуч угощала и угощала спутника. Она вдруг почувствовала себя по-настоящему счастливой.

— Знаете, Николай Сергеевич, в жизни все можно перенести, кроме одиночества, — пожаловалась она.

Он вздохнул.

— Вы правы. Одиночество убивает в человеке все самое лучшее.

— А главное — уходят годы, годы уходят, — с тоской и сожалением сказала Марфа Степановна. Она думала, что Зорич останется у нее до утра, потом вообще перейдет в ее дом — места хватит и в доме и в сердце. И никто не осудит их, они свободны, они вольны делать, что хотят: у Марфы Степановны муж погиб, Зорич одинок, говорят, он развелся с женой…

Но он не остался той ночью и потом не перешел к ней в дом, а после женился на какой-то девчонке-зоотехнике…

Все это припомнилось, промелькнуло в голове Марфы Степановны. Ожила, болезненно зашевелилась былая обида на мужчину, который не разглядел когда-то нехитрые женские замыслы, отверг… К этому теперь примешивалось и другое: хотелось ей быть хозяйкой небольшого директорского кабинетика с письменным столом, мягким диваном, сейфом. О! Тогда бы она разговаривала с Майоровой по-другому.

— Извините, Николай Сергеевич, но вы напрасно поощряете дурные выходки Валентины Петровны, — с осуждением заметила завуч.

— Но не надо мешать ей думать, изобретать, экспериментировать, — не соглашался директор. — Мы с вами хотели освободить ее от классного руководства, теперь сами замечаете — десятый класс выравнивается…

В окно Марфа Степановна увидела, как встретились у школьной калитки Майорова и Саша Голованов — стоят, разговаривают, смеются.

«Будь я хозяйкой здесь, не только от класса, от школы освободила бы Майорову», — с глухой злостью подумала она.

Валентине и Саше Голованову не было дела до мыслей и угроз Марфы Степановны.

— Я к вам, Валентина Петровна. Разрешите помочь нести тетради, — сказал он.

— Вы за этим и пришли? — с улыбкой спросила Валентина. — Удивляюсь, как не подъехали на грузовике, — и протянула ему тяжелую связку тетрадей. — Несите!

По дороге Саша Голованов говорил:

— Помните, вы рассказывали Мне об институтской световой газете. Мы решили создать подобную и у нас. Уже название придумали: «Соломотряс».

— Не очень-то благозвучно.

— Зато метко. Будем трясти всякие недостатки, пережитки. Предлагается редколлегия такого состава: учительница Майорова, шофер Голованов, агроном Ветров, библиотекарь Муратова. С парткомом согласовано.

— Почему бы не ввести в редколлегию Настеньку Зайкину. Я слышала, она хорошо рисует. В световой газете главное — художник. Настеньке было бы приятно.

Саша Голованов хмуро ответил:

— Художники есть — Ветров и Лиля…

— Кандидатуры вполне подходящие.

— Вечером в кино придете?

— Приду. И не одна — весь десятый будет!

Ах, как некстати приехал Игорь! Валентина думала часок-другой посидеть над тетрадями, а вечером — в кино. Она все-таки своего добилась: все ребята, кроме Туркова (ох этот Турков!), согласились завтра собраться в читальном зале и обсудить фильм.