Закончив все дела к трём часам ночи, я пришёл в свою комнату и только вытянулся на кровати, как раздался телефонный звонок. Возбуждённым голосом сестра крикнула:

— Доктор Владимир, срочно придите в палату 306!

Палата 306 была самая большая, на двадцать кроватей, там всегда лежали тяжёлые больные. У нас тогда не было отделения интенсивной терапии, и сестре было легче наблюдать за ними в большой палате.

— Что случилось?

— Вот придёте, сами увидите. Только срочно.

— Хорошо, хорошо, я уже иду, но что случилось?

— Тут двое больных, мужчина и женщина… они занимаются любовью.

— Что?! Где?!

— Говорю вам, прямо в палате.

На ходу я обдумывал, что предпринять, и позвал с собой дежурного охранника, чёрного верзилу:

— Пойдём со мной, сестра звонила — в палате 306 двое занимаются любовью.

— Есть из-за чего беспокоиться! Подумаешь, большое дело, — посмеиваясь и захватив с собой дубинку, он шёл за мной. Эти ребята-охранники сами были не прочь заниматься тем же с сёстрами и их помощницами во время дежурств.

Сестра подвела нас к кровати.

— Вот, это он, а она спрыгнула и ушла к себе. Но я всё записала в историю.

У провинившегося любовника было недавнее огнестрельное ранение лёгкого, и между рёбрами ему была вставлена трубка для постоянного отсоса воздуха. Из-за этого он мог лежать только на спине, и трудно было представить, что в том состоянии он физически был способен делать то, о чём говорила сестра.

— Прямо как животные — при всех, — говорила сестра. — Ведь кто спит, а кто не спит.

— Как же они… это?..

— Так она сидела на нём.

— У неё-то самой что?

— У неё длинный гипс во всю ногу.

Ещё любопытней. Любовник притворялся спящим. Я подёргал его за плечо:

— Эй, ты что тут делал недавно?

Пришёл мой старший дежурный Луис:

— Что тут у вас? Мне позвонили, чтобы я пришёл.

— Да вот, двое больных занимались любовью — он и женщина с гипсом на ноге.

А тот всё не открывал глаза. Луис потряс его сильней, он обозлился и закричал:

— Эй, я человек, док! Я человек!..

— Ты скотина! — заорал на него Луис.

— Ты тише, док, не то пожалеешь!..

— Ты меня не пугай, я сам из Гаити, — выразительно сказал Луис, и больной притих.

Спать нам оставалось два часа. Если не разбудят ещё.

Утром на этаже операционной я увидел толпу бородатых ортодоксальных евреев в чёрных шляпах и сюртуках, под которыми болтались лохматые белые тесёмки — цацкис. Они стояли группками по двое-четверо, кто молился, бормоча что-то себе под нос, кто беседуя — все люди пожилые. Среди них один молодой, бритый, в обычном костюме. У молодого испуганные глаза и напряжённая улыбка. Я думал, что они пришли проведать своего любавичского сотоварища, но оказалось, что они привели с собой того молодого мужчину для обряда обрезания. Наш госпиталь был местом, где они проводили этот ритуал.

По традиции, обрезание крайней плоти на половом члене делает мохел — специалист этой процедуры, но не доктор. При этом должны присутствовать раввин, кантор, сандек (вроде крёстного отца) и актив синагоги. Вот это они и пришли к нам в то утро. Новорожденным младенцам мохел делает обрезание на дому, на восьмой день после рождения. Младенец немножко попищит и быстро затихает. Не так со взрослыми — им для этого нужна настоящая хирургическая операция под местной анестезией. А это умеет и имеет право делать только доктор, обычно — уролог. У нас был уролог — верующий еврей, который подменял мохела в процессе процедуры.

Я никогда не видел этого ритуала и попросил старшего из них:

— Можно мне присутствовать? Я работаю доктором здесь.

— А вы еврей? Тогда оставайтесь. Откуда вы? Из Москвы? Так ведь и этот молодой человек тоже недавний иммигрант из Москвы. Он очень знаменитый шахматист. Ай-ай, какой знаменитый! Вы его знаете?

Я подошёл к напуганному шахматисту. Он обрадовался русской речи, и мы разговорились, оказалось, что у нас были общие знакомые. Он действительно был гроссмейстер шахмат.

— Скажите, очень больно будет?

— Нет, не волнуйтесь, только первый укол в кожу немного болезненный.

— Вы уж меня не оставляйте, я не знаю английский и никого не понимаю.

— Не волнуйтесь, я буду с вами. Могу я спросить: почему вы решились на это?

— Да это они меня уговорили. Как вцепились. Я недавно приехал, один, семья пока не со мной. Мне сказали пойти в синагогу, я никогда раньше и в синагоге-то не был. А они как узнали, что мне не делали обрезание, насели на меня так, что мне и деваться было некуда.

Я помнил, как накануне меня заставил плясать наш больной, и поверил шахматисту. К нам подошёл коротенький ортодокс и представился, что он и есть мохел. Я перевёл шахматисту, тот с ужасом уставился на него — ему, наверное, с чемпионом мира не так страшно было сражаться. А мохел был весёлый, шутил и его подбадривал.

Пришёл доктор-уролог, и мы вошли в перевязочную комнату, ортодоксы прямо в сюртуках, без халатов. Шахматиста положили на перевязочный стол и стянули брюки, он вцепился в мою руку. Ортодоксы сгрудились вокруг и запели молитвы. Завёл раввин, вступил кантор (певец синагоги), за ним подхватили все. Их масса в чёрных сюртуках раскачивалась, склоняясь над шахматистом и поднимая руки. Всё это мрачностью напоминало средневековый ритуал, что-то вроде жертвоприношения. После минут пятнадцати пения и раскачивания мохел торжественно развернул синий бархатный платок с золотыми шнурками, в котором лежал ритуальный набор: длинный тупой нож и ещё какие-то инструменты. Держа их наготове, он склонился над членом шахматиста. Того передёрнуло от страха, он моргал и дрожал. И в тот момент мохела подменил доктор со шприцом и набором стерильных инструментов. Мохел торжественно передал ему член, все завыли какие-то песнопения. Когда хирург закончил процедуру, мохел опять подскочил и занял ведущую позицию (не иначе как чтобы обмануть взирающего на нас сверху Бога). Он поднял вверх обрезанный кусочек. Тут откуда-то появились бутылка кошерного вина и бокалы, всем налили (и мне тоже), и они стали поздравлять шахматиста:

— Мазал Тов, Мазал Тов, Мазал Тов!.. — и опять запели, приплясывая.

После процедуры мохел отвёл меня в сторону и просил совета по поводу болей в пояснице. Осматривая его, я спросил:

— Вы много ездите на машине?

— Целыми днями.

— Попробуйте поднять сиденье повыше. Может, ваша боль от неправильного сидения.

— Ха, хороший совет! Спасибо, доктор.

Шахматист с трудом отходил от пережитого ужаса. Но потом я читал в газетах, что он играл ещё лучше, побеждая на международных соревнованиях — уже за Америку. Наверное, обрезание помогало…

А мохел? — через несколько месяцев я опять увидел его на такой же процедуре.

— Знаете, доктор, спина прошла. Спасибо за совет, — сказал он.

— Да, вы подняли сиденье в машине?

— Нет, я просто купил новый «Кадиллак».

Руководить массой резидентов из разных стран мира была, конечно, нелёгкая задача. Как бывший директор я это понимал и, хотя был внизу иерархии, с интересом присматривался к тому, как это делают наши руководители.

Рабочий коллектив госпиталя можно сравнить с оркестром, а руководителя — с дирижёром. Наш госпиталь был вроде оркестра, где все музыканты имели разную подготовку, а то и никакой. Но у дирижёра одна задача — чтобы они звучали слаженно, то есть задача главного хирурга, чтобы уровень лечения был одинаковый. Оркестру для этого необходимо много репетиций, но в госпитале репетиций нет и быть не может: больных надо лечить сразу, и — всё.

Директор департамента хирургии и хирургической программы доктор Роберт Лернер — мой ровесник — слегка за пятьдесят. Он был один из немногих, кто работал в этом госпитале всю жизнь, и развал госпиталя прошёл перед его глазами. Человек с мягким характером и мягким юмором, он в основном занимался поддержанием баланса отношений между разными группами. Хирург он был не очень активный, оперировал только частных пациентов, которых становилось всё меньше. Он показывал нам мало примеров чисто профессионального мастерства, зато много примеров того, что и в наших условиях можно вести себя по-джентльменски.