Оставалось завершить несколько дел: уволиться с работы и устроить небольшой прощальный приём; позвонить в отель в Париже, который мне рекомендовали как прекрасно расположенный и недорогой, и забронировать номер на десять дней; отнести в издательство Ричарду Мэреку половину окончательно написанной и переведённой рукописи; оформить в юридической конторе заявку на патент для нового метода наложения гипсовых повязок; снять гараж рядом с домом, потому что оставлять машину на улице было опасно — украдут или сломают.

Иммигранты обычно покупали по дешёвке подержанные машины, но я хотел сразу новую. Я — доктор, мне нужна приличная машина, и чтобы ничего в ней не надо было чинить и менять. Первого мая я поехал выбирать машину. Это будет моя седьмая, все прежние были русские. Я в состоянии восторга ходил по громадному салону с десятками разных машин, выбирал модель и цвет, садился за руль. Потом пошёл в салон другой фирмы — и повторял то же самое. Картина была ясная: за небольшие деньги, которые мог заплатить я, все модели были приблизительно одинаковы. Я вернулся в первый салон и позвонил Ирине:

— Слушай, машин так много, и все такие хорошие, что я уже отупел от осмотра. Но я облюбовал одну — приезжай посмотреть. Если тебе понравится, будем оформлять покупку.

— Ну что я в этом понимаю, ты сам решай.

— Нет, я хочу, чтобы ты посмотрела.

Когда она приехала, я подвёл её к «Бьюику» модели небесного ястреба (Buick Skyhawk) 1982 года, бежевого цвета.

— Садись в кабину и чувствуй себя американкой.

Ирине машина понравилась. Я указал представителю фирмы, который вился около:

— Эту.

И мы уселись оформлять бумаги.

— Ваша работа? — спросил он, записывая.

— Доктор-хирург, — сказал я просто.

И вот я впервые ехал к дому на своём «Бьюике»-ястребе. Я проезжал по хорошо знакомым улицам, которые исходил пешком в любые погоды. Тогда у меня в кармане бывало по двадцать пять центов, а перед мысленным взором была отдалённая неясная перспектива. Красивые машины проезжали мимо меня, их поток казался мне другой, кинематографичной жизнью, бесконечно далёкой от реальности. Тогда я шёл и думал: всё равно я добьюсь! Теперь я вёл свою новую машину: я влился в общий поток движения в моей новой стране — я добился!

На следующий день я пришёл в кабинет Ризо. Я не понимал, какая трансформация произошла с ним в отношении ко мне? Никаких неудовольств он мне не высказывал и продолжал улыбаться, но не только не хотел помогать, а даже как будто тормозил моё продвижение. Скорее всего, он просто не собирался мне помогать: дал работу, а дальше двигайся сам. Американский подход. Но где была хотя бы простая профессиональная солидарность? Всё-таки я был благодарен ему за первую работу и хотел проститься «на хорошей ноте». Увидев меня, он сразу заговорил:

— Ах, да, я помню-помню. Возможно, через пару месяцев будет место фэллоу.

— Я пришёл сказать, что меня приняли в резидентуру по общей хирургии, и прошу вас освободить меня.

— Вы нашли место? Где?

— В Еврейском госпитале Бруклина.

Он пожал плечами:

— Но ведь этот госпиталь уже давно потерял свою хорошую репутацию. Впрочем, это ваше дело. Желаю удачи.

Любопытно было слышать это от него: предлагал ли он мне что-то более подходящее? Я только сказал:

— Я хотел бы попрощаться со всеми на банкете.

— Ну, может быть… надо подумать.

— Я сам это сделаю и приглашаю вас в следующую пятницу в поликлинику в 3 часа.

Обычно прощальные банкеты устраивают для уходящего, но мне этого никто не предлагал. Ризо мог, хоть и с опозданием, проявить ко мне последнее внимание, но — не сделал этого: у многих американцев нет чувства такта.

А я хотел тепло распрощаться со своими приятелями из аттендингов, резидентов и сестёр. Американские банкеты на работе всегда бывают очень простые, я договорился с мамой, что она напечёт русских пирожков (она всегда делала это очень вкусно), а я куплю лёгкого вина и кока-колу для непьющих — вот и весь «банкет».

Но с Уолтером я попрощался отдельно: мы с Ириной пригласили его в тот самый шикарный ресторан «Russian Tea Room», где недавно праздновали экзамен и книгу.

Поднимая рюмку, я снова и снова благодарил Уолтера, а Ирина говорила:

— Если бы не вы, не знаю, что бы мы сейчас делали.

Он смущённо смеялся:

— Да Владимира и без меня приняли бы в резидентуру… Владимир того стоит… Это Ризо дерьмо такое — хотел, чтобы Владимир делал на него собачью работу.

Ирина со свойственной ей эмоциональностью ругала Ризо и всех, кто обманывал меня на нашем долгом пути.

Уолтер:

— Я знаю, мой отец был иммигрант и рассказывал, как ему было тяжело. Владимир заслужил то, что получит. Не горюйте, будьте довольны, — и смеялся.

Наступил последний день моей работы ортопедическим техником. На докторской конференции председателем был Аксельрод. Обсуждали сложный случай перелома-вывиха в локтевом суставе у молодой женщины. Травма была давно, шесть недель назад, и теперь уже трудно было сделать что-либо, чтобы восстановить движения в суставе. Ни у кого из докторов не было в этом достаточного опыта, не могли решить, что лучше сделать. Молодой аттендинг Дэннис Фэбиан спросил:

— Всё-таки есть у кого-нибудь в этом хоть какой-то опыт?

— Можно мне сказать? — спросил я.

Аксельрод удивился, но, поскольку сам сказать ничего не мог, буркнул:

— Ну, говори.

— Я лечил сто пятьдесят таких больных и описал их в своей докторской диссертации.

Дэннис даже крякнул от удивления: ого!

Это был единственный раз, когда я рассказывал о своём опыте в ортопедии. Двадцать минут я объяснял и рисовал мелом на доске схему тех операций, которые сам предложил. Слушали внимательно и задавали вопросы. В конце Аксельрод сказал:

— Что ж, я думаю, Владимир прав. Поблагодарим его за прекрасную лекцию, — и мне зааплодировали.

Это был момент моего торжества. Неловко раскланявшись, я пригласил всех на русские пирожки после работы. На выходе Уолтер злорадно шепнул мне:

— Здорово ты их обделал. Так им и надо.

Когда я вернулся с банкета домой, у нас был гость — соученик Младшего по колледжу Боб Кавалло, симпатичный высокий парень, его единственный друг. Они сидели на кухне и пили пиво, празднуя окончание колледжа. Ирина ещё не пришла, и я подсел к ребятам. Боб спросил у Младшего:

— Ты сказал своему отцу, как ты закончил?

Тот пожал плечами.

— Так ты скажи, скажи.

Но Младший молчал, и я сам спросил:

— В чём дело, как ты закончил?

— Нормально.

Но Боб всё продолжал настойчиво его уговаривать:

— Ну же, Владимир, скажи, скажи, — и весело улыбался.

Поскольку Младший продолжал молчать, он сам сказал:

— Ваш сын закончил колледж magna cum lauda (латинское определение ученика с отличием, одного из первых в выпуске).

Сын улыбался, будто стеснялся чего-то. Почему он не хотел сказать? В тот момент многое пронеслось в моей памяти — всё, что происходило с Младшим с того времени, как он начал учиться в медицинском институте в Москве. Он был плохим студентом, и если бы кто мне тогда сказал, что он закончит американский колледж одним из первых в выпуске, я бы не поверил и рассмеялся. Произошло невероятное. Да, самые большие и хорошие изменения в Америке произошли с нашим сыном. Это и было заветным желанием, нашей высшей целью.

Ему здесь жить долгую жизнь, ему начинать будущую ветвь нашей семьи — американскую, ему добиваться всего.

Ребята ушли в кино, а я сидел и думал, улыбка не сходила с моих губ. Пришла Ирина:

— Чем это ты так счастлив, что улыбаешься? Хорошо прошло прощание на работе?

Я сказал:

— Знаешь, наш сын закончил колледж magna cum lauda.

Она растерянно смотрела, думая, что ослышалась.

— Да, да, — повторил я, — это правда: наш сын закончил колледж одним из первых в выпуске!..

Мы летели навстречу солнцу — на Восток, в Европу. Впервые мы, бывшие бесправные рабы советской власти, были свободными путешественниками — свободно купили билеты за границу и свободно заказали гостиницу в Париже. Мы с Ириной придумали для себя такую игру — я спрашивал: