Трагический и загадочный случай произошёл и у нас в госпитале: посреди абсолютного здоровья неожиданно тяжело заболел и через несколько недель умер от воспаления лёгких молодой доктор-анестезиолог. Никакие антибиотики ему не помогли, впечатление было, что его организм просто не мог справиться с инфекцией.

Мы не только загрустили, но и не могли понять: что же с ним случилось, почему его воспаление не поддавалось никакому лечению?

А вскоре стали всё чаше поступать к нам такие же необычно истощённые больные, которым тоже не помогало никакое лечение. Чего им только не делали, какие антибиотики и вливания не назначали, они всё равно таяли на глазах и умирали через неделю-другую. И всё это были довольно молодые мужчины, как правило — наркоманы, которые сами себе вкалывали наркотики в вену или пользовались для этого услугами искусных в этом «волшебников». Смотреть на тех больных было страшно: от постоянных инфекций, с которыми их организм больше не справлялся, они были худы, как жертвы нацистского концлагеря. У них почти совсем не было мышц и подкожного жира — истончённые руки и ноги, впалые щёки, глубоко запавшие тусклые глаза. А всего-то им было по двадцать-тридцать лет.

Мы тогда ещё не знали, что это было смертельное инфекционное заболевание — AIDS (Auto Immuno Deficency Syndrom — Синдром Приобретённого Иммунного Дефицита, СПИД). Но вскоре об этом заговорили все, и не только заговорили, а стали бить в набат.

Американские MEDIA — средства информации: телевидение, печать, радио — это самый чувствительный орган страны, реагирующий на всё мгновенно. Если появляется новость медицины, то она сразу передаётся по всем каналам телевидения и печатается во всех газетах и журналах. Так в 1983 году неожиданно и мгновенно распространилась новость, что выявлен неизвестный до тех пор вирус HIV — Human Immunodeficiency Virus. Он передаётся мужчинами гомосексуалистами и теми, кто вкалывает лекарства или наркотики иглами, заражёнными кровью больных. И тех и других в нашем районе высокой преступности и наркомании было пруд пруди. При современном развитии медицины выявление нового заболевания — событие очень редкое, а обнаружение нового смертельного и быстрораспространяющегося заболевания — событие почти невероятно редкое. Казалось, что эпохи чумы и оспы прошли, но — началась новая и невиданная мировая эпидемия. И мы оказались в центре её.

Вначале никто не умел выявить источник и диагносцировать СПИД — ни у кого опыта наблюдений не было. Но мы уже умели диагносцировать далеко зашедшие случаи. И тогда догадались, что наш коллега-анестезиолог мог заразиться от больного, которому давал наркоз. Проверили по многим историям болезней: так и есть — за несколько месяцев до своей смерти он давал наркоз больному, который вскоре умер от неизлечимой инфекции.

Я вспомнил своё недавнее заражение гепатитом от крови больного, который потом умер, и меня передёргивало от ужаса: что, если у него тоже был СПИД?!

Напуганные молодые женщины-анестезиологи стали бросать работу и менять врачебный профиль.

А больных СПИДом поступало всё больше. Подходить к ним и лечить их было страшно. Если при физическом контакте на другого попадала капля любой их тканевой жидкости — крови, слюны, слезы или гноя с раны — она вносила вирус в ткань здорового человека. Для них стали отводить отдельные палаты в конце коридоров, перед которыми ставили двойные двери. Мы, доктора, входили в прихожую, там надевали на себя специальные халаты, шапки, маски, двойные перчатки, гамаши на обувь, защитные очки. В таком виде, почти как космонавты в космосе, мы переступали порог изолированной палаты. Выходя, мы всё защитное снимали и бросали в контейнер для специального уничтожения.

А всё-таки и это не всегда помогало, и несколько врачей и сестёр заболели и умерли. Над нами навис дамоклов меч реальной угрозы заражения, а это была верная смерть. Наибольший риск был для хирургов и анестезиологов. Вскоре выявилось, что не только запущенные умирающие, но и недавно заражённые новым вирусом люди, которые ещё не были сами больны, тоже опасны для других. В детском корпусе появились новорождённые со СПИДом — от больных матерей. Принимать роды и выхаживать тех младенцев теперь тоже стало опасно.

Эпидемия распространялась по всему Нью-Йорку (и по всей стране, и по всему миру), но в нашем районе Бруклина она принимала угрожающие размеры. Теперь для СПИДа нашему госпиталю уже не хватало отдельных палат — отводили целые этажи. И распространились слухи, что весь госпиталь переведут на его лечение и всех больных города будут концентрировать у нас. Мы приуныли: в такой пожарной ситуации могли закрыть программы резидентуры. Какой же трейнинг по специальности, если все должны перестроиться на лечение одной болезни? Тогда нам, резидентам, придётся самим искать новые места. Опять?.. Неизвестно, что хуже: жить под дамокловым мечом заражения или заново искать программу резидентуры.

Для борьбы с распространением СПИДа повсюду в городе висели плакаты, на которых в примитивной форме, для широкого понимания, показывались средства профилактики: иглы индивидуального пользования и необходимость презервативов при сексе. И у нас в госпитале они висели снаружи и внутри. Но, как я замечал, жителей нашего района всё это ничуть не пугало, хоть они чуть ли не каждый день провожали из госпиталя в могилы многих своих родственников и соседей. Они продолжали колоться общими иглами и безудержно занимались безразборно-разгульным сексом. В соседней с госпиталем школе было всё больше и больше беременных учениц, которых теперь выделяли в отдельные классы. Чтобы ограничить рост беременности, стали прямо в классах выдавать школьникам презервативы. Но и это не помогало, теперь всё чаще поступали к нам девочки моложе десяти и чуть постарше, которых заразили СПИДом их отцы, братья, дяди или соседи. Никаких родственных, моральных и, конечно, этических сдерживающих критериев отношений в том диком обществе не было.

Наступила весна. В Нью-Йорке она приходит неожиданно и начинается сразу с жарких солнечных дней. Ночи стали тёплыми, теперь каждую ночь на дежурстве я слышал под окнами госпиталя гремящую музыку, пьяные крики, скандалы. Впечатление было: или это джунгли, или — настоящий пир во время чумы.

Мне нужно было поговорить с Лёрнером, обсудить ход экспериментов в лаборатории, но неделю подряд никак не удавалось застать его в кабинете. Секретарь не знала, когда он будет, и отвечала как-то неясно. Но вот я увидел его во время ланча стоящим в госпитальном кафетерии с подносом в очереди к кассиру. Со своим подносом я пристроился следующим за ним:

— Доктор Лёрнер, рад вас видеть опять!

— А, Владимир, и я рад вас видеть.

— Вас не было — болели?

— Нет, не болел — я был в суде.

— В суде? Почему в суде?

— Меня судили за одну давнишнюю операцию.

— Судили?.. Вас?..

Я смутился и не знал, что сказать: хирурга судили!.

— Садитесь со мной за стол, я вам расскажу, — предложил он.

И пока мы ели ланч, он рассказывал:

— Мне предъявили иск на миллион долларов за операцию на щитовидной железе одной молодой женщине, я делал эту операцию семь лет назад.

Я знал, что операции на щитовидной железе очень редко заканчиваются трагически, поэтому спросил:

— Я извиняюсь, отчего она умерла?

— Кто вам сказал, что она умерла? Не только не умерла, но абсолютно здорова и родила после той моей операции троих здоровых детей. На суде она сидела невдалеке от меня, но даже не поздоровалась.

Я был совсем сражён: больная не умерла, была здорова — но почему тогда она судилась с хирургом?!

Он рассказывал, а я сидел, что называется, выпучив глаза и разинув рот от удивления: Лёрнер сделал ей операцию после того, как она долго и безуспешно лечилась у терапевтов. У неё было увеличение околощитовидных желёз, маленьких образований на шее, они ведают важным обменом кальция в организме.

Родители больной, евреи из Бруклина, привезли дочь на операцию к доктору Лёрнеру. Операция эта очень тонкая, после удаления желёз возможно снижение кальция в крови и судороги, тогда больным дают препараты кальция и витамина «Д». Обычно через месяц-два всё восстанавливается. Так было и с той пациенткой. При выписке из госпиталя она принимала эти препараты и не жаловалась. Прошло семь лет, и она решила его осудить за «ошибки и осложнения», за то, что здоровье её окончательно подорвано, она всё время испытывает судороги и вынуждена пить массу лекарств, в общем — она стала полным инвалидом. К тому времени она переехала на жительство в Израиль. Её юрист обвинял Лёрнера в невнимании, в ошибках и в непрофессиональном отношении. Но юрист доктора Лёрнера случайно узнал, что в Израиле она родила троих детей. Он запросил истории болезни, и выявилось, что она и сама здорова, и все её дети родились здоровыми.