Резидент 4-го года Фунуча, филиппинец, вызвал меня, когда я был в детском отделении.

— Срочно принеси мне рентгеновские снимки (имя пациента). Я жду тебя на третьем этаже, в операционном блоке.

Срочно? Я был уверен, что он чем-то очень занят, потому что рентгеновское отделение как раз над операционным блоком и ему всего-то подняться на один этаж, а мне надо идти длинными переходами из другого корпуса.

Я поспешил. Когда, запыхавшись, принёс снимки, то увидел его в холле операционного блока. Он сидел, развалясь в кресле, и лениво перелистывал страницы журнала «Плейбой» с картинками голых красавиц. Не сразу оторвавшись от них, он мельком глянул на принесённые мной рентгенограммы:

— Отнеси обратно, — и опять погрузился в приятное созерцание.

Отнеся снимки, я снова поспешил в детское отделение. Проходить надо было мимо неотложной, там в коридоре меня перехватил резидент второго года индиец Гупта, 28 лет. Он дежурил по неотложной, и его обязанностью было принимать травму.

— Эй, русский, ты куда идёшь?

— В детский корпус.

— Что там?

— Надо сделать перевязку.

— Потом сделаешь. А теперь помоги мне зашить ножевую рану. Ты когда-нибудь зашивал раны?

— Приходилось.

Ножевые ранения были дежурным блюдом нашего госпиталя каждый день и целый день — создавалось впечатление, что в нашей округе разговора без ножа не происходило.

На этот раз рана была небольшая и неглубокая, я быстро справился с заданием. Гупта наблюдал, стоя позади:

— А ты действительно умеешь. Хорошо.

И я побежал на перевязку. Но лучше бы я не показывал ему своего умения. В течение ночи он вызывал меня ещё несколько раз на каждое зашивание раны — делать за него то, что ему самому полагалось. В результате у меня скопилась уйма недоделанных дел, не были собраны анализы и не вписаны в истории их результаты. Мой непосредственный шеф Юкато был недоволен — нервный, как все японцы, он строго следил за мной и требовал точности выполнения. С чисто японской хитростью он шпионил, что и когда я сделал. Не находя записей, он упрекал, я обещал, но меня снова вызывал Гупта для зашивания очередной раны. Японец выходил из себя. И вот мы с ним столкнулись в холле биохимической лаборатории. Японец стоял перед длинным листом результатов анализов и делал выписки. Увидев меня, стал кричать:

— Почему ты недоделал это? Ты обещал сделать.

Когда он повысил голос, я не выдержал и тоже обозлился:

— Почему ты кричишь на меня?

— Потому что ты — лжец!

— Я не лжец, но я не успел это сделать, меня Гупта заставляет зашивать раны.

— Ты лжец, лжец! — он собрался в комок, как будто хотел наскочить на меня.

На меня нахлынула волна злости. Я стал в позицию, чтобы ударить его первым. Прищурясь, быстро прикидывал, как получше нанести удар. Он понял и ещё больше съёжился. Так мы стояли друг против друга, тяжело дыша и смотря с ненавистью — точно два бойцовых петуха. В моём сознании мгновенно пронеслось, что назавтра наша драка станет известна директору, обоих нас, с синяками, вызовут для разбора: два доктора подрались на дежурстве! Я здесь новичок и меня никто не знает, а он уже работал полный год. К тому же, я ведь намного старше и обязан вести себя соответственно возрасту. Нет, начинать с драки мне невыгодно: могут выгнать совсем. А этого я боялся больше, чем расквашенного носа. Я подумал и сдержался.

А жаль. Очень мне хотелось врезать ему — до того допекли меня придирки и понукания.

Город Нью-Йорк — это большая кастрюля, в которой вместе варятся иммигранты из разных континентов и стран. Вот уже полтораста лет через Нью-Йорк прибывает в Америку основная масса иммигрантов. Поначалу чуть ли не все оседают в городе — в нём для них установились самые выгодные правила. Потом, переварившись и освоившись с языком, многие разъезжаются по разным штатам, сами или их второе поколение.

Если Нью-Йорк представить себе в виде такой кастрюли, то наш госпиталь был наваром на кипящей в нём поверхности — сгустком переваренного. После слияния еврейского и католического госпиталей его назвали Госпиталем всех вер — Interfaith Hospital. И действительно, сотрудники, и больные, и резиденты — откуда только они не были!

Резиденты наши были люди способные, они получили медицинское образование в своих странах, кое-кто из них уже успел поработать там, и они смогли сдать тяжёлый американский экзамен. Но они привезли в Америку традиции культур своих стран, в том числе и традиции их медицины. И у всех была одна главная мечта: разбогатеть и сладко пожить на американских хлебах. Теперь, за короткий срок в три-пять лет трейнинга, нам предстояло перестроиться на рельсы американской медицины.

Медицина универсальна, но уровень её развития и традиции в каждой стране разные.

Достижения и культура американской медицины стоят в мире очень высоко, намного выше, чем в тех странах, откуда приехали мы (включая и Россию). Это не только богатство лекарствами и оборудованием, и не только глубина теоретических знаний — это ещё и динамика обследования и лечения.

Фактически нам надо было и перестраиваться, и догонять. Это было бы проще, если бы наши аттендинги были американцы, но таких почти не было. Аттендинги сами были иммигрантами и в недавнем прошлом резидентами, и тоже учились у таких же иммигрантов. Уже несколько поколений резидентов познавали специфику американской медицины не прямо, а лишь отражённо — через книги, журналы, примеры и сведения, когда приглашали лекторов и консультантов-американцев.

И плюс ко всему, достигать новый уровень нам приходилось на фоне чрезвычайно напряжённой работы. Наш госпиталь был госпиталем гетто, забитым слишком тяжёлыми больными — деклассированными наркоманами и алкоголиками. Большинство из них — с заболеваниями и следствиями их образа жизни: ранениями, переломами, повреждениями, нагноениями, инфекциями, воспалениями. Ещё было много стариков с запущенными хроническими болезнями. Почти ни у кого — никаких медицинских страховок, госпиталь вынужден был лечить их бесплатно. Но, по американским стандартам, лекарства и оборудование были всегда в достаточном количестве. У нас не было дорогого электронного оборудования, но больные никогда не страдали от недостатка необходимого для их лечения. И оплата врачам и сёстрам была высокая (иначе они не пошли бы туда). Финансовое положение госпиталя было постоянно на краю краха, и администрация беспокоилась только о том, как получить от города и от штата деньги, чтобы нас не закрыли совсем. Но и закрыть наш госпиталь было невозможно: тогда весь кошмарный поток наших пациентов повалил бы в другие, более благополучные госпитали. И программы резидентуры тоже нельзя было закрывать: некому стало бы лечить эту шваль.

Вот так, в пестроте культур, на краю пропасти и в невероятно трудных условиях, мы, резиденты, готовились для вступления в богатую и монолитную первоклассную американскую медицину.

Доминировали индийцы, в чурбанах и без, со смуглыми, почти чёрными лицами и заискивающими глазами. Их группа была самая образованная, многие выучили американские толстенные учебники буквально наизусть. Но в практическом применении знаний они терялись — их ограничивало чувство зависимости. От прошлого британского господства и от бедной жизни в Индии в них оставались следы послушания. Однако — только до тех пор, пока они не поднимались повыше. Тогда они могли становиться деспотами. Внешне вежливые и тихие, они были чрезвычайно хитрые и жадные.

Мы дежурили с моим ментором гаитянином Луисом, подготавливая пациентов на операции на следующий день. Одна 92-летняя белая старушка поступила накануне с геморроидальными узлами. Её перевели из Дома для престарелых в чрезвычайно тяжёлом состоянии: без сознания, с хрипами в лёгких, с перебоями пульса. Фактически она умирала, но… была в списке на операцию иссечения геморроидальных узлов. Её хирург — доктор Рай, молодой индиец, сам недавний резидент.