Молодым резидентам я объяснял:

— Поймите, в госпиталь они попадают или из-за тяжёлой болезни, или для операции, они нервничают и теряются в непривычной для них обстановке: из-за языкового барьера они ни с кем не могут общаться, не могут пожаловаться, не могут спросить. И сам госпиталь не похож на привычные им русские больницы. Всё им здесь чужое. Это то, что называется культурный шок.

Однажды доктор-резидент, высокий красавец блондин по имени Питер, попросил меня переводить русскому больному, старику восьмидесяти с лишним лет, у которого подозревали рак. Как только мы вошли в палату и я обратился к нему по-русски, старик накинулся на меня с каскадом возмущения и обвинений:

— Что это за больница?! Что здесь за врачи?! Никто здесь не хочет разговаривать с больным!.. Американские врачи не обращают внимания на больных!..

— Пожалуйста, успокойтесь. Не расстраивайтесь так.

— Не расстраиваться, да?.. Я здесь уже два дня, и никто не сказал мне ни слова!..

— Но вы же не понимаете по-английски.

— Конечно, нет.

— А американцы не говорят по-русски. Теперь с моей помощью вы сможете с ними разговаривать. Вот этот молодой человек, — я указал на Питера, — это ваш доктор, его зовут Питер, а по-русски — Пётр, Петя, — тональностью голоса я старался успокоить его. — Что вы хотите сказать ему?

— Я хочу ему сказать, что у американцев мозги свихнутые, вот что я хочу сказать!

Питер спрашивал:

— Почему он так сердится?

— Потому что никто его не понимает. — Я обратился к больному: — Почему вы думаете, что у американцев мозги свихнутые?

— Потому что я здесь два дня, а они уже пять раз брали у меня кровь на анализы и три раза возили на рентген. Вот почему!

— Это всё для вашего обследования.

— Меня надо лечить, а не обследовать!

— Но поймите: без предварительного обследования лечить больного невозможно, — я говорил мягко, как с ребёнком.

— Что он сказал? — спрашивал Питер.

— Он удивляется, зачем так много исследований.

— Владимир, скажи ему, что нам нужно ещё одно, дополнительное исследование его крови. Иначе невозможно установить диагноз точно. Для этого я принёс шприц.

Теперь уже спрашивал больной, недовольно косясь на тот шприц:

— Что это он вам такое сказал?

— Он сказал, что нужно сделать ещё один анализ крови.

— Я ему не дамся! Не дамся, не дамся!.. — завопил старик.

Питер опять:

— Почему он кричит?

— Он не разрешает брать у него ешё один анализ.

Разговор затягивался. Тогда Питер сел на кровать больного, мягко положил руки на его плечи и обратился ко мне:

— Владимир, я буду ему говорить, тихо и медленно. А ты переводи одновременно. — И он начал: — Дорогой, и мой дедушка тоже приехал сюда из России. Если бы он был жив, то был бы в вашем возрасте. Когда он приехал сюда молодым, он тоже не говорил ни слова по-английски Много лет спустя он сам рассказывал мне об этом. И ему тоже было тяжело, потому что никто его не понимал…

Слова Питера производили магический эффект; старик успокаивался и слушал его голос с моим переводом, как дети слушают сказку. А Питер продолжал:

— Я представляю, как вам должно быть тяжело без понимания английского, но это ничего. Самое важное, чтобы вы выздоровели. И мы все, доктора и сёстры, будем лечить вас как своего родного дедушку.

На глазах старика появились слёзы, он всхлипывал и гладил кудрявую голову Питера:

— Какой замечательный молодой человек!.. Скажите ему, что он может брать у меня столько крови, сколько ему нужно для его анализов.

Ситуация разрядилась, и, когда мы уходили, старик попросил:

— Пусть он приходит ко мне каждое утро.

— Конечно, я буду приходить, — ответил Питер.

Он сдержал своё обещание, и они подружились настолько, что понимали друг друга и без моего перевода, для больного это было как лечение. И действительно, он стал поправляться и больше не раздражался.

Но однажды Питер не пришёл; накануне около госпиталя на него напал бандит с ножом и ранил его в шею. Примерно в 5 часов вечера, когда начало темнеть, он вышел из госпиталя в своей резидентской форме — белой куртке и брюках — и направился к дому, где жили резиденты, всего в трёх кварталах. Неожиданно он почувствовал укол в правой стороне шеи, это было остриё ножа, и тяжёлая рука легла на его левое плечо. Грубый голос сзади прохрипел ему в ухо: «Давай мне твои деньги, не то я перережу тебе глотку!»

Питер потом рассказывал, как в тот момент он вспомнил, что в левом кармане брюк случайно оставалась двадцатидолларовая банкнота. Замерев на месте и стараясь не двигать шеей, к которой был приставлен нож, он левой рукой пошарил в кармане, нащупал деньги, достал и протянул их бандиту. Тот схватил бумажку и с силой швырнул жертву на тротуар. Падая, Питер почувствовал, как нож скользнул по шее, раздирая кожу. Ему ещё повезло: не были перерезаны главные сосуды, иначе он мог умереть от кровотечения. Когда он покосился назад, бандит уже скрылся. Питер вернулся в госпиталь, ему зашили рану и наложили повязку. Но прийти к старику на следующее утро он не смог.

Навестить старика вместо Питера пришёл я и сказал, что его друг заболел.

— Что случилось? Только вчера он был здоров.

— Небольшая травма… — щадя его чувства, я не хотел говорить всё. Но он что-то почувствовал:

— Я вижу, вы не хотите сказать мне правду. Вы должны сказать мне, я люблю Питера как своего внука.

Пришлось сказать. Старик разволновался:

— Как — нападение на врача?.. Врач в белой форме подвергся нападению бандита?.. На улице Нью-Йорка?.. Что всё это значит?..

— Грабители специально высматривают докторов, потому что считают, что в их карманах всегда есть деньги или наркотики.

Старик сказал:

— Я хорошо знал преступный мир Одессы, я был там юристом. Бандиты России имели свои правила чести; они могли убить и ограбить кого угодно, но только — не врача, не адвоката и не артиста. Потому что они считали, что никогда неизвестно: врач может стать твоим спасителем, адвокат может стать твоим защитником, а артист может тебя развлекать. Америка более цивилизованная страна, но бандиты здесь хуже русских.

Питер поправился и снова приходил к своему «дедушке».

Уолтер спрашивал:

— Ну, говорил ты с Ризо опять?

— Говорил.

— Что он сказал: разрешил тебе ассистировать?

— Ничего определённого не сказал.

Мне горько и больно было это повторять и хотелось, чтобы Уолтер больше не спрашивал. Многие доктора знали, что я уже сдал экзамен, и удивлялись, что моё положение никак не меняется. Мне это начинало напоминать обещания трехгодичной давности — как меня обманывал доктор Селин.

Но обидеться и уйти я не мог — нам нужна была моя зарплата, и ради этого, завязав халаты хирургов, я на операциях продолжал становиться позади них.

Мама вернулась из Израиля очень счастливая. Уже в первую минуту встречи в аэропорту Кеннеди она сказала:

— Всё будет хорошо.

Я не понял:

— Что будет хорошо?

— Всё. Я молилась возле Гроба Господня и знаю, что всё будет хорошо.

— A-а, ну спасибо.

На следующий день пришло письмо из БОРДа. Я открыл его с замиранием сердца. Ирина подошла сзади и читала через моё плечо, что мне не могут зачесть мой опыт, так как у них нет обменной информации о квалификации советских медицинских учреждений; поэтому я должен проходить полный пятилетний курс трейнинга. Бумага была написана сухим канцелярским языком, я до сих пор не уверен, просматривал ли мои документы кто-либо из солидных людей или мне ответил канцелярист-бюрократ.

— Ну вот, — сказал я Ирине, — опять не повезло: через пять лет мне будет под шестьдесят. Поздно будет начинать…

Ирина молча отвернулась, у неё в глазах стояли слёзы:

— Мне обидно за тебя: какое пренебрежение, какое невнимание!..

Я ждал ответов из госпиталей насчёт резидентуры. И вот они стали приходить один за другим, и все — отказы. И клиника Мэйо тоже отказала. И опять это были сухие письма, в конце приписка: «желаю удачи» и подпись директора программы.