Здание Еврейского госпиталя, построенное в начале 1920-х годов, было приятной внушительной архитектуры — старый двенадцатиэтажный корпус. Но первый быстрый взгляд внутри показывал большое запущение: стены грязные, мебель старая и разбитая, потолки серые и окна мутные. На площадке третьего этажа, где были кабинеты хирургического отделения, толпились такие же люди, как и на улице. Все курили, дым стоял до потолка, и опять они держали в руках громко играющие транзисторы и тоже перекрикивались между собой. И опять я подумал: ну, если судьба привела меня в такой госпиталь, то не затем же, чтобы только показать его.

Обстановка резко изменилась, когда я попал в кабинет доктора Рамиро Рекена. Он был боливиец — высокий, седоватый, с мягкими манерами. Он сказал тихим голосом:

— Садитесь, доктор Голяховский. Спасибо, что пришли. Я ещё раньше просмотрел ваши бумаги и был ими приятно поражён. И мой друг Уолтер Бессер говорил мне о вас много хорошего. Скажу вам откровенно, вы нам очень подходите, вы много занимались научной работой, и нам как раз нужен человек с вашим опытом. Но я должен вас предупредить, что наш госпиталь находится в трудном финансовом положении. На сегодняшний день я не могу вам ничего обещать. В этом районе трудно работать — большинство наших пациентов не имеют никаких страховок. Мы зависим от денег города и ожидаем слияния с другим госпиталем. Если это произойдёт и мы получим дополнительные средства, тогда мы сможем взять еще несколько резидентов. Директор программы доктор Роберт Лёрнер и я считаем вас первым кандидатом. Вы получите по почте извещение и контракт на первый год резидентуры.

Мне нравилось, как спокойно, откровенно и уважительно он со мной разговаривал. Давно я уже не видел к себе такого отношения от начальников.

Когда я шёл обратно, число бездельников на улице увеличилось, стало шумней и тесней. Ещё издали я заметил у одной стены полуголого с большим ножом в руках. Я осторожно перешёл на другую сторону и успокоился, только когда сел в вагон метро. Я думал: что ж, конечно, это бедный госпиталь и ужасный район, но вот доктор Рекена работает же там. Может быть, люди, с которыми мне придётся работать, окажутся лучше, чем в других, более богатых госпиталях. В конце концов, по русской поговорке: не место красит человека, а человек — место. Эх, только бы повезло, только бы взяли!..

Младший сдавал заключительные экзамены в колледже и все ночи напролёт, запершись, сидел в своей комнате и занимался. Хотя его уже приняли в медицинский, он всё ещё сомневался — достаточно ли хороши будут его оценки за колледж. Была в нём постоянная неуверенность и нервозность, от которой он страдал сам и заставлял страдать нас. Когда подступал последний экзамен, Ирина волновалась:

— А что, если он не сдаст?

— Сдаст.

— Почему ты так уверен? Он говорил, что этот экзамен по химии — самый сложный.

— Успокойся, всё будет хорошо.

Ещё напряжённее мы ожидали ответа о резидентуре. Ирина робко спрашивала:

— Звонил твой Уолтер доктору Рекена?

— Звонил, ответа о слиянии госпиталей пока ещё нет.

— Сказал он, когда можно рассчитывать на ответ?

— Просил позвонить через неделю.

— Господи, как всё тянется и сколько ещё нерешённого!.. Что будет, если и это сорвётся?

Действительно, что будет? Я уже совершенно не представлял своего будущего. Но оно само представилось мне в виде заведующей снабжением, из подвала, где я вначале разбирал оборудование. Я встретил её в госпитале, и она ужасно мне обрадовалась:

— Владимир, как я рада тебя видеть! Как ты поживаешь?

— Спасибо, хорошо. А вы как?

— Плохо, у меня совершенно некому работать. Если бы ты видел, в каком состоянии теперь оборудование!.. Я просила администрацию, чтоб мне отдали тебя обратно.

— Но я собираюсь поступать в резидентуру.

— А до этого доктор Ризо обещал мне дать тебя. Не правда ли, это хорошо?

Обещал?.. От такой новости я пришёл в отчаяние. Вот, Ирина спрашивала, что будет, если сорвётся резидентура, — я опять стану таскать шины и костыли и балагурить с работягами инженерного отдела. Какая перспектива!

Очень подавленный, я пришёл в операционную, там Уолтер как раз собирался начинать операцию и уже мыл руки.

— Уолтер, Ризо хочет послать меня подсобным рабочим в отдел снабжения. Позвони, пожалуйста, своему другу; может, что-нибудь уже известно?

— Вот дерьмо! — воскликнул Уолтер. Он торопился, но я так на него смотрел, что всё-таки он задержался. Руки его уже были в мыльной воде, я набрал номер телефона и подставил трубку к его уху. Он что-то быстро и весело говорил по-испански, а когда разговор закончился, воскликнул:

— Владимир, хорошие новости: слияние госпиталей разрешили. Рекена сказал, чтобы ты ждал контракт на резидентуру по почте. Поздравляю!

О, господи! Значит, всё-таки взяли, всё-таки повезло… Я просто не знал, как благодарить Уолтера.

— Спасибо, спасибо за помощь, — повторял я.

— Ну, что ты, не так уж много я и сделал.

— Уолтер, ведь никто другой мне вообще ничего не сделал.

Он помрачнел, вспомнив Ризо:

— Это его натура такая. — Потом рассмеялся: — Говорил я тебе: не горюй, будь доволен.

Завязывая в тот раз операционный халат на спине Уолтера, я ликовал: скоро это кончится, скоро кто-то будет завязывать халат на моей спине. Тут Фрэн попросила меня таскать тяжёлые баллоны с кислородом, и я весело взялся за ту работу — в последний раз. Баллоны казались мне пушинками: скоро, скоро это всё кончится!

Как только освободился, я кинулся звонить Ирине:

— Взяли, взяли, взяли — повезло наконец!

Когда мы собрались все вместе, мама сказала:

— Говорила я тебе, что всё будет благополучно.

Теперь мы с волнением ждали конверт с контрактом.

А пока надо было обсудить будущее. Я узнал, что буду получать $25 тысяч в год, мой заработок увеличивался почти на $8 тысяч. Из них мы будем давать $10 тысяч Младшему — на учёбу и плату за общежитие. И у нас ещё оставалось $3 тысячи от аванса за книгу. Я сказал Ирине:

— Знаешь, ездить в тот госпиталь на метро слишком опасно. Там даже в светлое время дня страшно ходить по улицам. А мне придётся приезжать ранним утром и уезжать поздней ночью, да и дежурить я буду каждую вторую-третью ночь. Надо покупать машину, в рассрочку, конечно, это будет не так дорого. Как ты считаешь?

— Конечно, надо покупать машину и ездить туда только на ней. Я уже думала об этом.

Потом, помолчав, она спросила:

— Скажи, после того как мы внесём первую плату за Младшего и за машину, у нас останутся какие-нибудь деньги на отпуск?

Я знал, чего ей хотелось больше всего — поехать в Европу. Но я виду не подал и сказал безразличным тоном:

— Что-нибудь останется.

Ирина робко спросила:

— А не поехать ли нам в Европу?

Мне и самому этого хотелось очень, но раньше я и думать не решался. Я притянул её к себе и стал покрывать поцелуями, приговаривая:

— Конечно, мы поедем с моей маленькой девочкой в Европу. Ты думала о машине для меня, а я думал о Европе для тебя, для нас. Давай сейчас же разрабатывать план. Как насчёт Парижа?

— О, конечно!

— А Амстердама?

— Тоже!

— А как насчёт Бельгии — Брюссель, Льеж?

— Хочется, но не много ли будет?

— У нас останется месяц до моей резидентуры, вот и поедем в Европу на целый месяц отпуска, кутнём за все наши воздержания!

Ирина всё ещё не могла привыкнуть к Нью-Йорку, не чувствовала себя в нём дома, не любила и боялась его; я к нему привык больше, но мы оба были воспитаны в европейском духе, Европа была нам ближе по культуре, по традициям. Нам обоим казалось, что побывать в Европе — это как глотнуть живительный воздух.

Пришёл по почте контракт на первый год резидентуры. В Америке очень многое делается по почте (а теперь и по e-mail). Подписав, я отправил его обратно тоже по почте. И теперь уже вздохнул совершенно успокоенио.