И они повели нас на экскурсию по офису. А показывать было что — целая небольшая и прекрасная клиника, каких я никогда не видел. Сразу от входа — зал для ожидающих пациентов, с удобной мебелью, коврами, лампионами и картинами по стенам, на журнальных столиках разложены американские и итальянские журналы и газеты, очевидно, и пациенты были итальянцы; за этим залом — комната для двух секретарей с новой, входившей тогда в обиход компьютерной установкой; далее шёл коридор — с левой стороны кабинет менеджера (она хотела пропустить: «Э! Есть на что любоваться», — с жестикуляцией, но он настоял) — небольшая комната с множеством семейных фотографий по стенам; потом кабинет-библиотека доктора, где был сервирован кофе; за ним операционная комната для амбулаторных процедур, оснащённая богатым оборудованием, какого не было в московских больницах; комната для послеоперационного наблюдения; рентгеновский кабинет с невиданной мною новой аппаратурой; а справа шли в ряд три комнаты для осмотра пациентов и помещение для лаборатории, медицинской сестры и рентгенотехника. Этот офис был настоящий медицинский чудо-дворец, я буквально онемел от восторга. А он похлопывал меня по плечу и говорил:
— Нравится, а? И у тебя будет такой же.
Она перебила, с жестикуляцией:
— Э!.. почему ты говоришь — такой же? У профессора будет лучше!
Я недоверчиво на них смотрел, а он смеялся:
— Не веришь? Я бы тоже не поверил, когда начинал. Сейчас ты видишь своё будущее.
Ирина уже работала до этого в богатом докторском офисе, но применительно к моему будущему она тоже смотрела на всё это, как на сказку.
После осмотра они повезли нас в свой громадный двухэтажный дом в богатом районе Лонг Айлэнд в пригороде Нью-Йорка. В нём было не меньше десяти комнат. Обед был в итальянском ресторане, они пригласили семьи двух соседей-евреев, потомков давних иммигрантов из России. Требуко объяснил, что хотел, чтобы мы чувствовали себя среди «своих», хотя те ни слова не говорили по-русски. За обедом я узнал, что один из них издаёт поздравительные и видовые открытки — миллионное производство, у другого был патент на новый тип застёжек на подтяжках, и он имел миллионное производство подтяжек: «король подтяжек» — так отрекомендовал его мой новый друг Требуко. И тут мне вспомнился старый советский фильм «Искатели счастья», в котором евреи из Америки иммигрируют в Биробиджан, чтобы там найти счастье (вот ведь как наизнанку вывернуто!). Один из них мечтал открыть в России фабрику подтяжек и с пафосом провозглашал себя: «Пиня — король подтяжек». Довелось-таки мне увидеть короля подтяжек не в кино, а в жизни. Обедать в окружении миллионеров нам пока ешё не приходилось. Другой из них весело спросил нас:
— Ну, как вам нравится в Америке?
— Никак не нравится, — резко и насупленно отрезала Ирина.
Чтобы смягчить её резкость, я вставил:
— Мы ведь знаем пока только Нью-Йорк, а все говорят, что Нью-Йорк — это не Америка.
Но почувствовав недовольство, он стал уговаривать меня ехать в Израиль:
— Поверьте, там вам не будет так трудно, вы сразу получите хорошую работу, сразу станете профессором университета. Я знаю много примеров, когда русские беженцы не могли устроиться здесь, а там стали процветать.
— Ну, не думаю, чтобы меня там ждали с распростёртыми объятиями.
— Поверьте, там для евреев больше возможностей, чем здесь, — настаивал он.
— Знаете, — сказал я ему, — я только что видел офис доктора Требуко, вашего соседа. Это дворец. А ведь он начал с нуля. И я тоже надеюсь добиться кое-чего здесь, в Америке.
— Да, конечно, верно, это Америка: рано или поздно здесь все достигают, чего сами стоят.
Мы засиделись за вкусным и обильным обедом, а потом нас всех пригласили на кофе к королю подтяжек. Было уже поздно, когда Требуко и другой сосед решили отвезти нас домой на его «Мерседесе». Перед отъездом тот добрый еврей стал незаметно совать мне в карман бумажку в двадцать долларов. Вот тебе на — неужели я так жалок, что он решил мне «подать»? Я стал вежливо отказываться, возникла неловкая сцена.
— Ну, хорошо, отдайте эти деньги вашему сыну.
Уже прошаясь у нашего дома, Требуко сказал:
— Владимир, ты тоже приобретёшь здесь всё. Но только — не потеряй одного: не утрать свою европейскую гуманность.
Это было очень уместное замечание в свете моих предыдущих контактов. Уже дома Ирина сказала:
— Да, американцам есть чему поучиться у европейцев. Хотела бы я, чтобы они видели, как по-человечески тепло принимал нас итальянец.
При общеизвестной гуманности нашей новой страны Америки так мало встретил я пока гуманности индивидуальной.
А доктор Требуко тоже пытался помочь и сам привёз меня к его знакомому ортопеду. Опять были обещания, и опять — нулевой результат. Я убеждался, что таким путём получить работу не смогу.
Но мне всё мерещился тот офис. И я думал: ведь Требуко тоже начинал здесь без поддержки. И как-то раз я сказал Ирине:
— Знаешь, по-моему, американцы не проявляют ко мне внимания не потому, что они не гуманны вообще. Нет, наверное, истина в другом: в этой стране быть иммигрантом — это самое обычное дело. Все они потомки иммигрантов и знают, что начинать жизнь сначала — тяжело. Однако все добивались своего. Просто это Америка.
В Нью-Йорке по всему городу разбросано много мусора, и больше всего это газеты. Они заполняют собой мусорные корзины на углах улиц, они валяются, их гонит вдоль улиц сильный океанский ветер, они лежат, уже прочтённые и брошенные, на сиденьях и под сиденьями в вагонах метро, они — повсюду.
В Нью-Йорке выпускаются десятки газет на многих языках — английском, испанском, китайском, итальянском, французском, русском, иврите… Многие выходят двумя ежедневными изданиями — утренним и вечерним. Есть газеты большие и серьёзные — для интеллектуалов и профессионалов; есть газеты в полразмера с сенсационными новостями и иллюстрированные разного рода картинками; есть специальные газеты-сплетницы про знаменитостей; спортивные газеты и масса местных газет и тонких журналов по районам города.
Большинство людей покупают, просматривают и вскоре бросают или оставляют эти газеты на месте, где закончили читать, — в транспорте, в кафе и ресторанах, на бульварах и в скверах. Если представить, что не менее трёх-четырёх миллионов людей ежедневно просматривают по 40–50 страниц газет, то легко понять, откуда в Нью-Йорке берётся газетный мусор.
Русские газеты не были для нас источником новостей, мы смотрели новости по TV и слушали по радио. А многочисленные статьи на политические темы и обсуждения искусств в русской прессе нам не нравились своей мелкотравчатой тенденциозностью: иммигрантский русский журнализм страдал (и всё ещё страдает) необъективностью освещения материала и плохим его изложением.
Но прошло около шести месяцев нашей жизни здесь, прежде чем мы тоже стали интересоваться англоязычными газетами: что же, всё-таки, в них там пишется? Покупать газеты нам было не по карману, даже 25–50 центов их тогдашней стоимости были у нас на строгом бюджетном учёте каждого дня. Но Нью-Йорк научит всему. Довольно часто мы видели такую типичную уличную сцену: идёт вполне прилично одетый человек, типа мелкого или среднего служащего, и вдруг неожиданно ныряет головой в мусорную корзину, достаёт оттуда несмятую газету, кладёт её себе под мышку или в портфель, чтобы потом читать и где-нибудь опять бросить. Когда мы это увидели впервые, то глазам своим не поверили: москвичи гак не делали. Но такая сценка подбирания газет повсюду — не только из корзин, но и с сидений на транспорте, со столиков в кафе — стала повторяться перед нашими глазами, и мы поняли, что в Америке это вполне обычно. И никому до этого дела нет.
И я стал часто подбирать листы газет, которые кто-нибудь оставлял на столах или стульях в Каплановском центре. А Ирина приносила домой газеты, найденные в вагонах сабвея. И Младший подбирал их, где видел. Бывало, у нас к вечеру скапливались три одинаковые газеты — каждому своя. У меня ушло много месяцев, прежде чем я стал бегло скользить глазами по заголовкам и читать то, чем заинтересовался. Ирина и Младший освоились с газетами быстрей. Нам нравился стиль журнализма в газете «Нью-Йорк тайме» — серьёзный, глубокий и объективный.
