Спасибо моей тётке Любе, она приберегла для нас несколько предметов из добротной старой обстановки её покойного брата: кровать, письменный стол и комод для белья. Это всё в комнату Младшего — ему отдали дальнюю изолированную спальню, чтобы он мог там спокойно заниматься. Ещё был складной столовый стол, старинный книжный шкаф, старинный диван и около 500 томов русской классики из моей библиотеки (я по почте заранее пересылал их из Москвы). Всё это привезли дети Джака Чёрчина, с которым мы подружились, считая теперь друг друга кузенами.
Хозяин магазина сам привёз мебель и сам установил в окна аппараты для кондиционирования воздуха. До чего же хороша жизнь, когда они гудят и посылают струи прохладного воздуха! Разочарование было только с телевизором — изображение плохое, экран — как посыпанный песком. С проволочной антенной он лучше всего работал на кухне. Ирина дулась:
— Вот, теперь будем смотреть телевизор на кухне. Всё твои затеи.
Оказалось, в Нью-Йорке надо пользоваться кабельной антенной — $25 за соединение и ежемесячная плата $15. Я приуныл, а у Ирины это вызвало бурную реакцию:
— Я говорила, что телевизор нам не нужен! Зачем ты его купил? Теперь что будем с ним делать?
Ирину беспокоило, что во мне не погасли прежние привычки состоятельного человека, что я растрачу все наши небольшие деньги. Я только вздыхал про себя — лучше было с ней не спорить, а делать всё без лишних обсуждений.
Для оформления платы счетов за электричество, газ, телефон и кабельное телевидение нужно было ехать на 125-ю улицу — в Гарлем. Там я ещё ни разу не был и, признаться, испытывал некоторую встревоженность. О Гарлеме мы слышали ещё в России: много говорили и писали, что это район только для чёрных и белым людям там опасно. С момента приезда беженцы испытывали настороженные чувства к людям с чёрной кожей. Расовые предрассудки и невосприятие жили в нас, как врождённый инстинкт. С первого дня нас многократно предупреждали в НЙАНА, чтобы мы не произносили слово «негр», что это такое же оскорбление для чернокожих, как в России слово «жид» для евреев. Надо было называть их «чёрные», а ещё лучше — «африканские американцы». Понять это было трудно. Ещё нас предупреждали, чтобы мы не вступали в опасную конфронтацию с чёрными: их поведение непредсказуемо — они могут оскорбить, избить, ранить, а то и убить. Это звучало странно: мы знали, что приехали в страну, где белые составляют большинство, а чёрные — меньшинство. Что же это за демократия, где есть такой антагонизм и большинство должно опасаться и сторониться меньшинства? Нам разъяснили, что этот антагонизм имеет свои исторические корни: белые привезли сюда из Африки рабов — предков теперешних чёрных, сто лет держали их в рабстве, и ещё лет двадцать назад в Америке была развита расовая дискриминация и сегрегация — разобщение чёрных и белых. Это мы знали — советская пресса раздувала это, как могла. Когда чёрного студента Джеймса Мередита не допускали на занятия в колледже, нам прожужжали об этом все уши. Будто в самом Союзе не было дискриминации.
В НЙАНА нам объясняли, что белые якобы должны испытывать перед чёрными чувство вины и должны относиться к ним с повышенной внимательностью. Поэтому их даже стараются побольше принимать на работу и на учёбу. Тут уж мы ничего не понимали: как сегодняшние люди могут чувствовать на себе вину прошлых поколений? Я, как всегда, спросил об этом Берла. Он ответил:
— А, знаете, это в Нью-Йорке и в других больших городах так считают. Потому что здесь много чёрных, они целыми поколениями приспособились жить на поддержке городских властей: им всё дают бесплатно. А в глубине Америки этого нет. Там есть даже такие районы и штаты, куда чёрные боятся появиться. Ничего, помалу, помалу вы всё поймёте. Это Америка.
Отправляясь в Гарлем, я был насторожён. Когда я вышел из станции метро, то увидел себя со всех сторон окружённым чёрными пешеходами. 125-я улица, широкая и прямая, хорошо проглядывается в обоих направлениях. И на обоих я видел сотни чёрных. Кажется, я был чуть ли не единственный белый среди них. Внутренне поёживаясь, я напряг мышцы плеч и засунул правую руку в карман — будто у меня там мог быть револьвер. Я шёл и искал нужный мне номер дома, и никто вокруг не обращал на меня внимания — те чёрные, кого я видел, выглядели довольно обычно. В большом здании управления, куда я пришёл, было много белых сотрудников и посетителей. У меня отлегло на душе. Когда я шёл обратно к станции метро, я уже не держал руку в кармане. У страха глаза велики, говорят.
Уже потом я узнал, что самые опасные районы города — это Южный Бронкс и Бэдфорд-Стайверсент в Бруклине, а совсем не Гарлем. Там мне предстояло в будушем работать и испытать довольно много неприятных столкновений с чёрными.
На другой день раздался звонок, и я открыл дверь — там стояла молодая и низкорослая женщина такой невероятной толщины, что она не без труда прошла через дверной проём.
— Я кабельное телевидение, — заявила она.
Наученный Ирининым опытом с Кон Эдисоном, я понял: она пришла подсоединять телевизор. По смуглому, почти чёрному виду и акценту я заподозрил, что она пуэрториканка. Переваливаясь, притоптывая и виляя задом, она ходила по квартире, протаскивая длинные шнуры, и всё время напевала какие-то весёлые песни на своём искажённом испанском. Мы с ней разговорились и стали рассказывать друг другу каждый о себе, как могли — её английский был немногим лучше моего, но каждый разговор был для меня полезной практикой. Так и подмывало спросить, почему она такая толстая. По виду она была вполне здоровая, но неудобно же задать такой вопрос! Работая, она уронила на пол щипцы-кусачки и никак не могла наклониться за ними — живот мешал. Тогда она села на пол и… не смогла подняться. Я стал её поднимать, но для такой бочки у меня не было достаточно сил; в результате я тоже оказался на полу. Мы сидели и оба хохотали. Тут я её и спросил:
— Для чего вам быть такой толстой?
— Да я разве толстая? — и захохотала. — Это я разъелась, пока была на вэлфаре (городском обеспечении) и растила троих детей без мужа. А теперешний мой бойфренд любит, чтобы я была такая.
— А!.. — и мы опять расхохотались. О жизни на вэлфаре и о вкусах не спорят.
Всё-таки она подсоединила телевизор к кабелю, и изображение на цветном экране оказалось такое яркое и красивое, какого мы никогда в Москве не видели. И хотя Ирина продолжала не любить нашу квартиру, но её сразу привлекла к себе магическая сила американского телевидения. Телевизор мы поставили в спальне, и теперь, приходя с работы, она ложилась отдыхать и включала телевизор дистанционным управлением. Смотрела она разные программы до самого сна и уже не сердилась за то, что я его купил. Младший, если не занимался, тоже любил смотреть с ней всё подряд, но его тянуло к мультикам: он, большое дитя, хохотал над приключениями кота Тома и мышонка Джерри.
Мне с трудом удавалось разбирать отдельные слова из скороговорки новостей и актёров, поэтому я телевизор не смотрел, а сидел в нашей проходной столовой. Там я поставил дощатый письменный стол со струганой полкой для учебников. Их задёшево сделали по моему эскизу в мебельной мастерской. Стол и полка были куда бедней и хуже кабинета финской мебели из орехового дерева, который был у меня в Москве. Но я не тужил об этом, а сидел, занимался английским и обдумывал будущую книгу.
Получив как доктор щелчок по носу, я всё больше задумывался о возможности написать и опубликовать книгу воспоминаний о своём опыте работы в советской медицине. Я надеялся как писатель скорей найти деньги и привлечь интерес к себе, а это могло поправить и моё пошатнувшееся положение в собственной семье. Во мне жило эгоистическое желание во что бы то ни стало доказать, хотя бы только и рассказом — кто я был, что я умел и знал. Хотя прошлая жизнь и отлетела от меня, но нелегко отказываться от всего, что было.
О читательской аудитории Америки я представления не имел, но мне казалось, что жизненные наблюдения русского доктора будут ею встречены с интересом. Но вот как добраться до читателей? Лучше всего через предварительное опубликование отдельных статей-рассказов в журналах. Поэтому первое, что я сделал за своим новым столом, было короткое письмо, в котором я представлял себя и предлагал материал о своём опыте. Надо было перевести письмо на английский, и мне пришлось просить Ирину. Я знал, что она будет недовольна, и буквально пересилил себя, сказав ей:
