В шесть часов утра сосед слева начал атаку высоты 235. Вся артиллерия, приданная Климову, открыла огонь по обороне немцев перед участком полка. Первый батальон Кистенева демонстративно выдвинулся вперед. Немцы, ожидая атаки именно в этом секторе, перенесли огонь на батальон Кистенева.

В этот момент поднялся в атаку батальон Когана, за ним кочегаровский.

Бойцы пятой роты старшего лейтенанта Макалатия подобрались к самой железнодорожной насыпи и здесь залегли под нестерпимым огнем противника.

Особенно неистовствовала высота 235, но только в одиннадцать часов сорок минут на ней взвилось красное знамя. Полк Климова наскоро перекурил — вот-вот ждали сигнала ко второй атаке…

Люди Климова, уставшие еще вчера, сегодня были утомлены так, как утомляются только на войне.

В двенадцать часов на высоту 235 перебрался командир дивизии генерал-майор Цветков. Он позвонил в полк:

— Климов?

— Я, Николай Константинович.

— Как?

— Приустал здорово.

— Пришли мне со связным свои соображения.

Климов решил дать полку более суток отдыха, назначив вторую атаку на восемнадцать ноль-ноль 26 марта, и, как только это было утверждено, вызвал к себе батальонных для постановки новой задачи.

Время, выбранное Климовым для атаки, было несколько необычно. В сущности для отдыха людям хватило бы оставшейся половины дня и ночи. За этот же срок успели бы подбросить и боеприпасы.

Но Климову важно было сейчас сбить противника с толку, внушив ему, что взятием высоты 235 изменено и направление нашего главного удара и что теперь немцам надо ожидать главных неприятностей именно как раз со стороны высоты. Не атакуя на рассвете 26-го, Климов только еще более укреплял немцев в этом предположении. Климов избрал вечернее время, кроме того, в расчете на свой быстрый успех и, следовательно, на то, что очистку города от противника ему придется завершать в темноте, в обстановке ночного боя, в которой полк его был намного сильнее противника, ибо много раз уже дрался ночью и бойцы привыкли к ночным действиям.

Главный удар оставался опять-таки за Кочегаровым, ближе всех подобравшимся к насыпи.

— Только перепрыгни, — несколько раз повторял ему Климов. — А там, за насыпью, поведет игру Коган. Как только окажетесь в городе — в дело ввяжется Кистенев. Ты только перепрыгни через насыпь.

Близилась ночь перед второй атакой города Кишбер. Взвод Злуницына лежал выше всех на склоне насыпи. Немцы были совсем близко: было слышно, как они разговаривали, курили, стучали затворами, открывали консервные банки. Ветер переносил через насыпь табачный дым. Когда с немецкой стороны доносился голос, кто-нибудь из бойцов Злуницына обязательно бросал гранату на голос. Потом стали бросать на звук зажигалки, на папиросный дым, на шорох. Время тянулось медленно. С утра ведь ничего не ели, не пили, ждали вечера. Глубоко зарывшись в узкую, в бок уходящую щель, Злуницын ухитрился довольно прилично выспаться. «Скорей бы уже наступал вечер, — все время думал он, — подвезли бы пищу, доставили боеприпасы; может, газетка подвернулась бы с хорошими новостями…» Самому Злуницыну предстояло в эту ночь опять отправиться на разведку, и он все время думал об этом — и, может быть, не столько даже думал, сколько изучал обстановку за этой проклятой насыпью по звукам, доносящимся с той стороны.

Когда лежишь много часов подряд перед одним и тем же местом, характер и особенности которого не видишь глазом, а воспринимаешь одним лишь слухом, — в конце концов звуки начинают говорить об очень многом. Чувствуешь, что там есть зоны устойчивой тишины (может быть, безлюдные зоны?), есть полосы, которые немцы обходят и объезжают стороной (не минные ли заграждения?), есть участки, на которых сосредоточено много нечаянных металлических звуков (не орудия ли или пулеметы?).

Злуницын запоминал все эти звуки сразу всем своим существом, чтобы его ноги помнили их так же прочно, как и его память. Он был опытный офицер, хотя усы и не успели как следует оформиться на его губе. Зрелость к нему пришла раньше юности. На его долю выпало сначала видеть смерть и быть героем, а потом уже читать о героизме. Чтобы в этом не было никаких сомнений, надо сказать, что к началу Отечественной войны ему исполнилось всего лишь шестнадцать лет. Из родного села Семиполог на Киевщине он эвакуировался на Кузнецкий металлургический комбинат, за Урал, оставив дома мать, четырех сестер и братишку. И хотя он ковал оружие для фронта, все-таки ему было стыдно, что он эвакуировался, и страх, что немцы убьют его мать и опозорят сестер, не покидал его ни разу.

На Кузнецком комбинате было много хлопцев с Украины. Все думали, как он. Всем было стыдно за себя и страшно за своих, оставшихся дома, где орудовал немец.

Фашист! Какое страшное слово для нашего самолюбия!

Давно уже не было такого всеобъемлющего грязного слова, вызывающего в нормальном человеческом сознании приступы беспредельной ненависти и желание уничтожать все то, что называлось этим проклятым словом.

В конце концов Злуницын пошел в армию. Его определили в разведку, и уже на четвертый день своего пребывания в полку он вместе с командиром взвода участвовал в вылазке в тыл противника, был ранен в ногу, но тем не менее вынес и спас раненого командира. После госпиталя его послали на курсы младших лейтенантов, и сюда, в полк, он явился уже офицером.

Первое боевое крещение оставило в памяти Злуницына глубокий след. Разведка увлекала его больше всего на свете, и он день ото дня становился опытнейшим лазутчиком. Какая-нибудь ничтожная мелочь, не дающая другому решительно ничего для обобщений, помогала Злуницыну делать выводы огромной важности. Вчера, например, ночью он определил местонахождение замаскированного немцами танка по запаху перегретого масла, а сейчас, — лежа в полудремоте, зарывшись на полметра в землю и слыша четвертый час подряд однообразно повторный негромкий стук, похожий на медленные удары палочкой по глухому барабану, — почти наверное знал, что это подносят и ставят один на другой ящики с боеприпасами и ящик стучит о ящик. И, насчитав более трехсот стуков, твердо решил: «Склад!»

Как только стемнело и люди его были накормлены, он пополз к немцам. Злуницын полз беззвучнее любой ящерицы и руководствовался не столько слухом и зрением, сколько каким-то инстинктом, который безотчетно руководил им в часы крайней опасности. Ночь к тому же — будь она проклята! — была не особо темна. И немцы были совсем близко.

Немцы никак не могли предположить, что между ними, едва не касаясь рукой их сапог, задевая за разбросанные еще с утра стреляные гильзы, ползет советский разведчик.

Надо оказать, что утренняя работа немецкой артиллерии помогла ему в свою очередь: на насыпи было много воронок, в которые он прятался. Здесь лежало и несколько убитых бойцов пятой роты. Злуницын пополз через насыпь, спустился к немецким траншеям и, благополучно миновав их, добрался почти до первых домиков на окраине Кишбера и только отсюда повернул обратно. Хотя он сделал в обе стороны не более километра, это заняло у него около восьми часов. Он здорово устал. Руки сводило судорогой от долгого ползания, шею ломило, глаза отяжелели, точно их обветрило или ожгло. Как только он на обратном пути переполз через рельсы, Макалатия уже очутился возле него, торопя на командный пункт. После Макалатия с ним долго говорили командиры батарей Башмаков и Глуховский, потом командир самоходок и, наконец, сам Кочегаров. Сведения, добытые Злуницыным, были, как всегда, очень важными и повлекли за собой изменения в сосредоточении огневых средств.

Уже было близко к рассвету, когда Злуницын вернулся во взвод и рассказал о разведке своим бойцам.

— Время есть пока что, проверьте, проконтролируйте мои наблюдения, — сказал он им и, закусив, улегся подремать в свою щель. Никакого переполоха он не предвидел.

«Немцы зашевелятся на заре, ожидая нашей атаки, а так как ее не будет, то они успокоятся до завтрашнего утра», — думал он.