1939

Вчера Народное Собрание Западной Украины принимало декларации об установлении советской власти и о вхождении Западной Украины в советскую Украину. Двадцать пять минут длилась овация зала. Делегаты пели, плакали, обнимали друг друга и крепко жали руки, поздравляя с долгожданным часом.

Свершилось! Веками раздробленный украинский народ воссоединился. Мечты его поэтов, мудрецов и воинов сбылись. Великие могилы Шевченко и Франко теперь на одной земле.

— Есть ли кто против?! — спросил председательствующий.

— Нет и не будет, — выкрикнул зал, — а если будет — сотрем!..

— Сотрем! — раздалось из партера, из лож бенуара и верхних балконов театра.

— Сотрем!.. — крикнули полторы тысячи человек.

Какая величавая тема украинской исторической героики решается сейчас во Львове!

Сегодня обсуждался вопрос о земле. Много страсти, гнева и силы обнаружили депутаты, говоря о польских осадниках на украинской земле. Страшнее и подлее жандармов, хитрее сыщиков, прижимистее многих панов были эти агенты польской дефензивы и иезуитщины. Это были польские резиденты на украинской земле, помещики-однодворцы из капралов и отличившихся полициантов, безжалостные вымогатели и хладнокровные убийцы. Как заершился и загудел зал, когда встал вопрос об этих людях! Сразу полторы тысячи человек горячо заговорили друг с другом, каждый приводил факты произвола осадников. У кого не хватало слов — потрясали руками. Желавшие произнести слово устремились к сцене. Все хотели немедленно высказаться. Вместо многих горячих, возбужденных выступил один — спокойный, уверенный, улыбающийся, и вопрос об осадниках был решен, как хотел народ.

Наконец сегодня Народное Собрание приветствовала делегация Красной Армии. Картина, которую мы часто наблюдаем на наших съездах, приобрела здесь особое значение, потому что народ в лице его избранников приветствовала армия, освободившая народ и передавшая ему власть.

— Теперь дело за вами!

И опять буря восторженных выкриков и аплодисментов и песен.

Народ понял, что слово за ним, — и произносит это слово, и торопится перевести его в дело.

Сейчас, когда я пишу эти строки, Народное Собрание под оглушительные крики «ура» и «слава» принимает Декларацию о национализации банков и крупной промышленности. Депутаты встают и восторженно приветствуют сидящего в ложе товарища Хрущева. Сжав ладони, он отвечает залу рукопожатием издали. Стоит такой гул, что с трудом можно слышать соседа. И вдруг наступает неправдоподобная тишина. Что такое? Читается список кандидатур в делегацию, которая выедет в Москву и Киев для сообщения о решениях Народного Собрания. Но как только список оглашен, снова гром и буря голосов. Все хотят ехать. Каждое село и каждая волость желает иметь в делегации своего представителя.

— Включите еще!

— От нашего повиту включите!

— Нас нету!

Все хотят ехать в Москву, хотя все согласны, что поехать всем невозможно.

Решают объявить перерыв и делегациям областей еще раз обсудить, кому ехать в Москву. Областные веча быстро собираются в фойе, в курительной комнате и коридорах. Вопрос простой и трудный — все хотят ехать. Областные веча разбиваются на повитовые. Все хотят ехать, а ехать всем невозможно.

Перерыв затягивается. Наконец делегация создана. Народное Собрание заканчивает работу.

Перед городами и селами Западной Украины открылась полноводная жизнь социализма.

— Боритесь, товарищи!

— Боритесь за народное счастье, за социализм!

1939

Десятого сентября, поутру, Михайло Проть из Куровичей увидел на Тарнопольском шляху первую волну беженцев из Львова, Равы Русской и Люблина. Среди них были и краковские и перемышльские жители, а двое — даже из Лодзи. Люди шли и ехали к советской границе, — там можно было спокойно переждать черные дни.

Пятнадцатого фольварк графа Альфреда Потоцкого, что на краю села, заняла польская пехота из Тарнополя, а частные дома — полиция из Винника. В Куровичах, всем на удивление, оба войска остановились на долгий отдых. Офицеры выводили коней из графских конюшен, по рукам разбирали книги из библиотеки, опустошали винный погреб, а со стороны Львова уже доносился гул артиллерии, и самолеты били по городу. Беженцы стояли на всех дорогах. Шум от них, как на ярмарке. А польская пехота все пиво пьет да меняет своих худых коней на крестьянских.

В Куровичах долго думали: сеять или не сеять? Работать на графа Альфреда или подождать?

Управляющий уверял, что война крестьян не касается, обязательно надо работать на панщине, а те, кто без коней, пусть идут на копку свеклы.

Пошли.

А семнадцатого, в полдень, Михайло Проть, как обычно, тайно вынул детекторный приемничек и стал слушать Киев: может, оттуда будет какое-нибудь разъяснение обстоятельств?

И услышал речь Молотова.

Выскочил из дома, оповестил человек восемь вернейших товарищей. Бросились на панские поля:

— Бросайте работать!

На панский двор к батракам:

— Берегите коней и скот, — скоро наши тут будут!

Заказал девчатам красное знамя, и стали ждать дорогих гостей.

Выходило по всем подсчетам, что дадут они о себе знать числа двадцатого, не раньше. Вдруг утром восемнадцатого, в девять часов по-здешнему, послышался гром среди ясного неба: влетают в село красные танки. Знамя, что прятали в кооперативе, так и не успели вовремя вывесить. Влетели — и давай чесать по польской пехоте. Вышел польский майор, в халате, с сеточкой на голове. Поправил рукой сеточку: «То просто, видать, недоразумение», — говорит. Так его, с сеточкой на голове, и халате, и повели в амбар. Шел и руками разводил. А солдаты кругом уже сдавались.

Тут-то и началась работа. Одни в фольварке — у панских коней и скота, другие стражу несут у хлебных амбаров, третьи пленных водят, четвертые жандармов разыскивают. Сельский комитет избрали. Вошло в него одиннадцать человек. Народ крепкий, друг друга знают. Головой избрали Павла Протя, а помощником к нему — Михайла Протя — того самого, что Киев по радио слушал. Через его радио всегда все в курсе дела были, что в Киеве.

Наш фольварк был не шикарный, но миллиона на три злотых ежегодно хозяйствовал. Было у Альфреда Потоцкого тысяча моргенов. Сто моргенов дали одной деревне, двести пятьдесят другой; себе оставили шестьсот пятьдесят с покосами. В нашем селе Куровичах две тысячи душ, а земли было девятьсот моргенов, — человек шестьдесят и вовсе ничего не имели. Сто моргенов мы уже разделили. Да тут торопиться никак нельзя. Вот, скажем, у графа семьдесят моргенов ходили под свеклой. Мы ту свеклу сейчас не делим, а сдаем на сахарный завод от комитета, — школу надо ремонтировать. Была у нас малюсенькая школа, а учеников за один месяц вдвое прибыло. Чуете?

Поставили в комитете парты, — там два класса днем занимаются, а вечером мы заседаем. Хозяина на мельнице также не оказалось. Ну, послали своего директора из рабочих, угля купили, работает во всю мочь.

Или вот насчет коней. Зерно на посев мы выдаем кому надо. Юзику Шлехту дали двадцать пять килограммов пшеницы и сто килограммов жита, Николе Новобродскому — сто килограммов пшеницы, Яну Туровскому — пятьдесят, Кастре — сто. Зерно даем, а у многих коней нет, чтобы землю вспахать. И то правда, что у Альфреда двадцать пять коней мы уже взяли да от польских войск кое-чем попользовались. Но у двухсот человек коней нет, и выходит, что требуется нам организовать взаимопомощь, по-товарищески вершить дело. Так же нельзя, чтобы один копал, другой смотрел. У кого кони есть, должен помочь тому, у кого нет, а этот за коней отработает. Мы эти все обстоятельства обсудили в полном согласии. Здесь большой контроль нужен, чтобы на спекулярство не сворачивать. Вот тут нам, комитету, деньги и нужны: для помощи беднейшим. Милиция есть, панский сад огромный, почта, школа…