На Эльтингене — руда. Безыменные могилы отважных моряков находятся рядом с полосой разработок. Ни одной могилы не хочет оставить жизнь в состоянии запустения, а окружает их звоном и шумом строек, точно грохот восстановления — это тот неумолчный салют над прахом погибших героев, которым родина чествует мертвых сыновей-победителей.

Случай привел меня в Ленинское, в село, где одно время стоял штаб Крымского фронта. Когда мы покидали это село в мае 1942 года, оно уже и тогда выглядело пыльной кучей камня с несколькими полууцелевшими домами; и мне казалось, что спустя четыре года оно едва ли покажется лучше и чище.

Но странное дело! Деревни и города — почти живые организмы. Пережив еще несколько сокрушительных бомбежек и явившись полем двухдневного боя, Ленинское выглядит ныне гораздо целее, моложе и обжитее, нежели четыре года назад.

Помните, за селом, далеко один от другого, стояли комбайны местной МТС?

Их теперь нет на этом месте. Они, представьте, работают. Кто восстановил Ленинское? И когда это произошло? Очевидно, восстановление началось одновременно с разрушением. Днем бомбы взрывали здания, а по ночам люди латали дыры в зданиях и убирали прочь камень, — восстанавливали, проходя мимо, воинские части; потом стали восстанавливать жители, прибывшие в эти места издалека.

Пустынны, безлюдны были эти места еще летом 1944 года. А сейчас они оживленнее, чем прежде, потому что пришел народ, умеющий строить. Другой раз кажется, будто по ночам кирпичи сами укладываются в стены, а стены сами организуются в здания.

В Ленинском я искал и не нашел семью, у которой жил месяца два в дни войны. Но она не погибла, нет. Просто-напросто старик со старухой перебрались в Семь Колодезей — деревню, сохранившуюся только на картах. Помпея выглядит безусловно уютнее Семи Колодезей. В Помпее сохранились следы улиц и остовы домов, а в Семи Колодезях — ничего, кроме воронок и щелей.

Но те люди, у которых я жил в 1942 году, перебрались в исчезнувшую деревню потому, что хотели быть поближе к железной дороге, а станция «Семь Колодезей», хотя еще в развалинах, но функционирует. Меж пожарищ и воронок уже тянутся опрятные огороды и бахчи и даже цветут пестрые мальвы.

Я не застал дома дорогих мне людей. Но сосед их сказал мне:

— Они живы, здоровы, живут ничего себе. У нас, знаете, климат ведь хороший, родящий, воды только маловато. Но за воду имеем мы такую думку: чтобы артезианским колодцем подзаняться. Как считаете?

Он окинул взором однообразную равнину, лиловую от зарослей чебреца.

— Мы сюда овец тонкорунных из Бухары пригнали. Цельное путешествие проделали. Я как представлю себе, знаете, чего здесь только будет через четыре-пять лет, так слеза радости меня прошибает. И жаль, знаете, что погибшие жизни нашей не видят. Вот увидели бы победу свою и порадовались: далеко идет победа и несет с собой что-то такое, чего не знали мы до войны.

…Интересны здесь воскресные базары. Кто на возах, кто на телегах, на двуколках, верхами! Демобилизованные и отпускные.

Даже девушки и то еще не сняли с себя военной формы, а щеголяют в хромовых сапожках, гимнастерочках с медалями, а то и в черкесках с алыми башлыками. Редкий человек без медали! Послушаешь беседу друзей, и радостно делается на сердце — какие только дороги не пройдены, какие только страны не оставлены позади! Бывалый стал наш человек. Бывалый, степенный и мудрый.

Вот привез продавать поросенка парень с медалью «За взятие Берлина». Вот другой, с костылем, нанимает рабочих в совхоз, — на груди у него среди орденов — медаль партизана. Минеры-автоматчики, артиллеристы, водители машин, обозники, в полинявших гимнастерках без погон, но обязательно в форменных фуражках с цветными околышками, толкуют об урожае, и над базаром колышется дым сложного состава, в котором запах самосада затейливо мешается с запахом трофейных сигар, болгарских сигарет и московских папирос.

А рядом с базарной площадью стоят развалины немецких танков, кое-где уже заросшие крапивой.

1946

С холмистого плато Бахчисарая сбегают к морю три крохотные по среднерусским понятиям речки — Альма, Кача и Бельбек. Три узкие речные долины образуют три узких оазиса, зелеными потоками бегущих в глубоких оврагах через сухие, каменистые взгорья до самого берега моря.

Лишь острые верхушки тополей, как уши, торчат из оврагов над мутно-желтою степью, дрожащей от нестерпимого зноя.

Хлеба почти все убраны, только овсы достаивают свои последние дни, да розово-фиолетовый шалфей наполняет трескучий от цикад воздух своим сонным запахом, да ярко-желтые, точно отлакированные, круги подсолнухов чисто и как-то звонко сияют в знойной одури дня.

Таких хлебов, как в нынешнем году, давно не знал Крым. Даже на севере, у Перекопа, снимают нынче урожаи под стать кубанским, а в степях поюжнее урожай после двух неблагоприятных лет ворвался в жизнь как сущее наводнение, которого хотя и ждали, по все же не думали, что он будет таким обильным.

В крымских степях хозяйство зерновое, в предгорьях же — комбинированное, смешанное: поля и сады, плантации винограда, табака и эфиро-масличных культур образуют здесь сложный хозяйственный профиль.

Не успели убрать черешню, подоспела пшеница; не успели разделаться с нею, как подходят овсы; за ними огурцы, помидоры, кабачки, ранние груши и персики; приближается пора яблок, подсолнуха, кукурузы; и все лето до глубокой осени будет отвлекать к себе рабочую силу табак — этот кормилец предгорных и южнобережных колхозов.

Дни не имеют начала, не знают конца. Идет напряженнейшее, полное радости и надежды сражение, в котором мало отстающих и совсем нет, как в прежние годы, равнодушных.

Долина Качи длиною всего километров в двадцать пять, колхозы нанизаны на нитку реки, как бусы. Белые и голубые домики то и дело выскакивают по одному на шоссе из глубин старого двадцатикилометрового сада, понизу расчерченного огородами и бахчами. Тут, собственно говоря, две производственные площади; одна на земле, другая — в воздухе, на ветвях деревьев.

Бросаются в глаза то новая крыша, то овчарня, то еще не достроенный птичник, то пасека, еще не заселенная пчелами. За хатами — высокие скирды сена — новинка в крымском ландшафте.

Нигде — ни души. Ни голосов, ни песен, ни лая псов, ни шума машин. Все как бы спит, точно над миром непробудная солнечная ночь. Даже редкие дымки из труб замерли в воздухе, плывя, но не растворяясь.

Вот яблони, каждая с тонной еще не снятых плодов. Тонкие «чаталы» окружили каждую хороводом в тридцать стволов, а они, изнемогая от плодородия, доверчиво обняли их своими уставшими от напряжения ветвями и будто висят на них, а не стоят на земле.

И старые груши тоже развешены на подпорках, и вишни.

Пронесись ветерок, прыгни на ветку скворец — и плоды, которым тесно друг подле друга, посыплются на землю.

В сельце Вишневом, почти у выхода Качи к морю, — колхоз имени Андреева. Председатель колхоза, Евфросинья Ивановна Коноплянникова, — женщина лет под пятьдесят, мать десятерых детей (из них трое погибли на фронте) и бабка трех внуков. Она «спервоначальная», как сама о себе говорит, колхозница и уже десять лет ходит в председателях, — иначе говоря, опытный профессионал, руководитель сложного предприятия, каким стала сельскохозяйственная артель.

Хозяйство небольшое, но пестрое: тридцать три гектара пшеницы, двадцать шесть — овса, двадцать шесть — винограда, семьдесят восемь гектаров садов, двадцать — огородов, шестьдесят три улья пчел, немножко скота. Работников — же всего сто четыре человека вместе со школьниками.

Виноград связывает артель с совхозами винкомбината «Массандра», фрукты и овощи — с консервтрестом, лаванда — с эфиро-масличными заводами. Проблема кондиций каждого вида продуктов, знакомство с технологией переработки их, точное знание, для чего производится то или другое и что из него получится в промышленности, — все это приближает колхоз имени Андреева к сырьевому цеху нескольких заводов сразу.