По предварительному плану, высоту должен взять соседний полк. Но все в ходе боя могло повернуться иначе. Надо было изготовиться к тому, чтобы в любой момент перенести главный удар и на высоту.
Кочегарову сначала намечалось действовать в центре, но сейчас Климов решил, что лучше будет Кочегарова поставить на левый фланг, поручив ему наблюдение за высотой 235, и даже не наблюдение, а если понадобится, то и демонстративный маневр на окружение высоты во взаимодействии с левым соседом. Это на всякий случай.
Что касается центра, то сюда он определил Когана, а правофланговому Кистеневу так и оставил прикрывать полк справа. Кистенев был человек отчаянной храбрости, но увлекающийся не в меру. Ему приходилось ставить задачи, которые сами ограничивали полет его фантазии и держали так сказать «в упряжке».
Глядя на лица своих офицеров, Климов мысленно взвешивал их, распределял, примерял к обстановке.
С ними он выходил победителем из многих тяжелых боев. С ними ему предстояло наутро взять Кишбер. С ними рассчитывал он прорваться к Вене.
Все даты молодой жизни его офицеров тесно переплетались с датами сражений. Были у каждого победы, были и неудачи. Каждый помнил свой первый бой.
«Главное, выиграть первый бой, тогда всегда будешь побеждать», — говаривал. Климов молодым офицерам, прибывающим в полк, и всегда давал им эту возможность насладиться первой победой, которая, — он знал это по своему опыту, — как ничто, формирует характер молодого офицера. Перед ним сидели юноши с небывалым по размаху опытом побед. Эго были старые воины. Сегодня Климов требовал от них проявления всех их сил и талантов.
— Людей у нас не так много, — говорил он, — с такими силами, как у нас, немец давно уже драпал бы, а мы, видите, наступаем. Значит, мы сильней, сколько бы нас ни было… Внушите это своим людям. Сумеете? — И он взглянул на Кочегарова.
— Сумею, Николай Иванович! — воскликнул Кочегаров, и по взволнованному, покрасневшему лицу молодого комбата Климов понял: этот сумеет все сделать. Он предпочитал услышать сейчас любую вещь, только не «не могу знать». А капитан Кочегаров покраснел, потому что он сказал не совсем то, в чем был уверен.
Когда сегодня в полдень капитан Владимир Иосифович Кочегаров получил приказ о завтрашнем наступлении, сердце его сжалось: батальон был утомлен до крайности, до последнего предела, да и сам он уже не спал двое суток, и нечеловеческая усталость, перешагнув все нормы, мучила его отчаянной рассеянностью. Внимание ко всему страшно ослабело еще с ночи. Он раза по три обращался к людям с одними и теми же вопросами и не запоминал ответа.
Он чувствовал себя почти больным. Да и было отчего. Сегодня часов в пятнадцать он решил наконец-то прилечь, но тут как раз его вызвали к командиру полка за получением боевого приказа. Все менялось, и, как сейчас только стало известно, именно ему, Кочегарову, поручался левый участок. Он наносил главный удар. Всю подготовку приходилось начинать заново, и это не могло особенно радовать Кочегарова. Да и люди устали. Ох, как они устали!
Однако приказ дан. Он и сам не раз изменял задачи ротам, не считаясь ни с чем…
Только стемнело, как батальон Кочегарова передвинулся на левый фланг. Время сразу скакнуло вперед, и не успел Кочегаров оглянуться, как наступила ночь.
Он позвонил командиру пятой роты лейтенанту Макалатия: «Выслать разведку», — и нисколько не удивился, услышав быстрый ответ Макалатия, что это уже сделано и лейтенант Злуницын вот-вот ожидается назад.
Нет ничего приятнее для командира, как почувствовать, что его еще не высказанное желание уже реализовано. Сам Кочегаров любил этим щеголять перед Климовым и бывал очень доволен, когда замечал то же стремление у своих людей.
Кочегарова, высокого красавца двадцати восьми лет, на первый взгляд излишне застенчивого и даже робкого, трудно было заподозрить в мелочном честолюбии, но он был военным с ног до головы и любил славу.
Он был молодым комбатом. Самое удивительное в его биографии было то, что, начав воевать лишь с января 1944 года, он сразу же получил у Климова батальон, хотя до этого работал преподавателем на курсах «Выстрел» и практической боевой работы не знал.
С той поры комбат был уже дважды ранен и, по гвардейской традиции, не покинул строя, отлежавшись в хозяйственном взводе.
«Получил батальон — дорожи им, держись за него, не отдавай его никому, пока жив» — было любимым правилом Климова, которое он внушал своим комбатам.
Два раза после того Кочегаров ходил в бой, опираясь на палку.
Как поступал командир батальона, так поступали и его подчиненные.
Дрались в батальоне Кочегарова крепко. Однажды под Секешфехерваром немцы пошли в контратаку на их полк. Соседний батальон плохо окопался, ряды его дрогнули, бойцы стали отходить. Тогда в дело вмешались солдаты Кочегарова. Под огнем немецких пушек, бивших так, что к чертям летели крыши домов и все вокруг горело, бойцы Кочегарова вырвались вперед, повернули обратно тех, кто разбежался, и вместе с ними отбили контратаку. После этого-то случая о Кочегарове заговорили в полку и в дивизии.
Но завтрашнее дело сильно беспокоило Кочегарова.
В его батальоне осталось, честно сказать, шестьдесят активных штыков, и хотя каждый боец стоил десятерых, все-таки их было только шестьдесят, а не больше.
Шла ночь перед атакой — ночь, которая могла все определить, все подготовить. Давно уже подошли поближе кухни, придвинулись пушки, в ротах начались короткие партийные собрания в четверть голоса. Заместитель командира полка по политической части майор Данилов и агитатор полка капитан Пенясов принимали заявления в партию, рассказывали, что за противник перед участком полка. Очень важно было довести до сознания бойцов, что перед ними те самые части, которые были биты климовским полком дней двенадцать тому назад.
Капитан Пенясов, заготовляя бланки для «боевых листков», шутил, говоря, что уже наперед знает, о ком придется ему писать поутру.
— Ну, о ком, например? — спросил Кочегаров, и его с Пенясовым обступило тесное, горячо дышащее кольцо людей. Всем было интересно, кого имеет в виду агитатор полка. Капитан Пенясов стал считать по пальцам:
— Командир пятой роты Макалатия — раз, Злуницын — два, Хлопов — три, из восьмой роты — Комиссаренко, из третьего батальона — Овчаров…
Командир пятой роты старший лейтенант Макалатия засмеялся, беззвучно блеснув своими белыми зубами:
— Я подвиг никак не имею времени совершить, ротой надо командовать, а то, честное слово, совершил бы… Давно имею желание.
Все засмеялись, так как знали его как очень храброго и волевого человека.
Капитан Пенясов был любимцем всего полка. На первый взгляд, у него лицо жесткое, суровое, взгляд карающий и недружелюбный. Кажется, что у такого человека не может быть ни одного ласкового слова, ни одной доброй мысли, одни только сухие, отрывистые приказания и окрики. Но обманчива внешность: этот суровый человек — златоуст, душа полка. Ему доверяли самые глубокие тайны, советовались по самым щекотливым вопросам. Должно быть, Пенясов был хорошим агитатором, потому что дело это было для него не ново — четырнадцать лет он учительствовал на Алтае и умел растить людей, а не просто болтать с ними, о чем придется. Кроме того, он был храбрый человек, его постоянно видели впереди, а храбрость всегда уважаема беспрекословно.
В батальон позвонил Климов. Будто чувствуя, чем озабочен командир батальона, он, ни о чем не спрашивая, сказал:
— Береги людей, действуй огнем. Артиллерии у нас сколько хочешь, а людей маловато. Огонь и маневр. Вернулся Злуницын?
— Нет еще. Как вернется, сейчас же доложу, Николай Иванович.
И не успел положить трубку, вошел лейтенант Злуницын. У него постоянно бывает такой обиженный вид — пухлые детские губы его вот-вот опустят свои уголки и, того гляди, на глазах выступят слезы. А в батальоне, кажется, нет человека хитрее, чем этот молодой разведчик. Сегодня ему каким-то чудом удалось пробраться в тыл к немцам и многое у них высмотреть. Еще до того, как вернулся Злуницын, Филимонов и Макалатия решили было двигаться на прямую, но теперь, после сообщения Злуницына, становилось совершенно ясно, что выгоднее пойти лощинкой, держась поближе к Когану. Однако это уже после насыпи, — ее же, проклятую, как ни крути, приходилось брать одним коротким фронтальным рывком.
