— Этот зал, почему он весь черный, цезарь?

— Чтобы моим гостям было страшно.

— Ты хочешь, чтобы твоим гостям было страшно?

— Это полезно. Я уважаю тех, кто умеет побороть в себе страх.

— Но ведь все боятся императора.

— Кроме тебя.

— То есть я прошла проверку на бесстрашие?

— На сегодня, да. Как ты считаешь, я должен тебя вознаградить?

— Моя подруга Клеопатра, наверняка, посоветовала бы мне просить у тебя украшений.

— Я не дарю женщинам украшения.

— Мне они в любом случае не нужны.

— Тогда чего бы тебе хотелось?

— Струн для моей лиры. Заморских, из кишок критских быков. Они самые лучшие.

— Я пришлю тебе их утром.

— Спасибо тебе, цезарь.

— Мне еще ни разу не доводилось дарить женщине бычьи кишки.

— Да, такое дарят не каждый день.

Четыре часа пополуночи. Пир уже давно должен был завершиться. Все зевали или дремали на своих ложах. Рабы стояли, устало прислонившись к стенам, и пытались не уснуть. Усталые музыканты извлекали звуки из своих инструментов, чаще всего те, что уже играли в самом начале пира. Еще больше народа собралось в вестибюле по ту сторону черного занавеса. Я заметила, что прибыл Ларций, а с ним встревоженная Пенелопа. Однако никто не решался покинуть дворец первым.

— Полагаю, ты слышала о смерти моей племянницы Юлии?

— Это страшная потеря для всего Рима, цезарь.

— Не надо говорить мне избитых фраз.

— Это не избитая фраза. Я однажды ее видела. Она произвела на меня впечатление доброй женщины.

— А когда ты ее видела?

— На ее свадьбе. Мне тогда было пятнадцать лет.

— Я не помню ее свадьбы.

— Ее брак оказался недолговечным.

— Она была… скажем так, с ней было забавно, когда она была в веселом настроении, что, однако, случалось нечасто. Как жаль, что ее больше нет. Мой астролог Несс говорит, что она не должна была умереть так рано. До сих пор все его предсказания сбывались.

— Говорят, будто она мечтала стать весталкой.

— Стать одной из этих вредных, высушенных старух жриц? Нет, ей не место среди них.

— Возможно.

— Она умела… поднять мне настроение. И вот теперь мне все подсовывают белокурых девиц, как будто она была моей любовницей. Идиоты, у которых один разврат на уме.

— Люди любят поговорить, цезарь. Какой толк иметь императора, если о нем нельзя распространять грязные слухи?

— Скажи, кто-нибудь из твоих бывших хозяев продавал тебя когда-нибудь за твой острый язык?

— Нет, обычно я предпочитаю держать его за зубами. Но ведь ты сам велел мне говорить.

— Верно, велел! Сам не знаю, что на меня нашло. Обычно я не люблю досужих разговоров. А любого, кто очернит память моей племянницы, я повешу.

— В таком случае тебе придется казнить сотни, если не тысячи невинных людей.

— Предателей.

— Невинных.

— Они все невинные, когда мертвые.

— То есть спорить с тобой бесполезно?

— Именно.

Рассвет. Большая часть гостей уснула на своих ложах. Остальные, с красными глазами и в мятых одеждах, от нечего делать доедали засохших устриц. Юный раб в черной тунике дремал, стоя у стены, склонив голову на графин с вином. Даже Ларций, и тот клевал носом в вестибюле.

Наконец император поднялся с ложа. Гости тотчас встрепенулись и открыли глаза. Домициан отвел от меня темные глаза, и я тотчас почувствовала, насколько устала за эту бесконечную ночь.

— Великолепный вечер, — весело произнес Домициан, обращаясь к присутствующим, и, даже не обернувшись в мою сторону, вышел из зала.

Взгляды всех до единого присутствующих обратили в мою сторону. Не иначе как гости пытались понять, что он во мне нашел. В том, что император проявил интерес к певице, не было ничего из ряда вот выходящего. Странно другое: почему он просто не велел мне прийти к нему после пира. Как это не похоже на Домициана: заставлять именитых гостей ждать, пока он завершит беседу с рабыней. Да что там! Даже просто вести с ней беседу! Ведь не для кого не секрет, что женщины ему нужны только в постели. Беседы с ними не в его духе.

Тем не менее он проговорил со мной добрую половину ночи, как будто в целом мире, кроме меня, никого не было. Внезапно я оказалась в центре всеобщего внимания. Вид у гостей был сонный, что, однако, не мешало им сгорать от любопытства.

— …моя дорогая Афина…

— …какой великолепный голос…

— …лучшая певица в нашем городе…

— Довольно! — оборвал поток комплиментов Ларций и поспешил встать со мной рядом. — Ночь была долгой. Живо домой, дитя мое.

Мне на плечо легка холеная рука с маникюром; я обернулась. Позади стоял императорский вольноотпущенник, судя по одеждам, придворный чиновник.

— Достопочтенная Афина? — спросил он меня. Голос выдавал в нем образованного человека.

В зале воцарилась звенящая тишина. Ага, значит, я уже достопочтенная.

Дворцовый чиновник нагнулся и шепнул мне на ухо. Я кивнула. Он отвесил низкий поклон. Так обычно кланялись самому императору — или тем, кто к нему близок.

— Уже целый месяц, и никаких признаков того, что она ему надоела! — вполголоса заметила рабыня за дверями моей спальни. Она только что вынесла от меня целый ворох платьев. В коридоре ей повстречались две прачки, и все трое тотчас принялись обмениваться сплетнями. В течение месяца в доме претора Ларция все только и делали, что перемывали мне косточки.

— Я слышала, что он взял себе наложницу из заведения Ксанты, — это в разговор вступила еще одна рабыня.

— Верно, но не прошло и часа, как отправил ее назад. Зато Афина проводит с ним все ночи напролет.

— А ведь она не такая уж и красавица! Интересно, что он в ней нашел?

Согласна. Для меня это тоже загадка.

— Почему? — спросила я как-то раз у Домициана, но он лишь пожал плечами. Он посылал за мной раз в пять в неделю, а то и больше. Я обычно оставалась у него на ночь, а утром, зевая, возвращалась пешком в дом Ларция.

— Тсс! Она услышит, — голос принадлежал прачке.

— Не бойся, не услышит. Она не сомкнула глаз всю ночь, а чем они там занимались, ведают только боги. Так что она проспит самое малое до полудня.

На самом же деле я, распустив по плечам волосы, сидела в постели в просторном греческом хитоне, который служил мне ночной сорочкой, и задумчиво жевала кончик пера, пытаясь сочинить песню. Домициану нравилась моя музыка — та, которую я сочиняла сама.

— В один прекрасный день ты сочинишь что-нибудь по-настоящему великое. — Это была его обычная похвала.

— Представляешь? Он ведет с ней беседы! Не удивлюсь, если она дает ему советы. Этакий голос за троном, и все такое прочее.

Я про себя расхохоталась. Ни о каком влиянии на Домициана не могло быть и речи. Это он дал мне понять в самый первый вечер.

— Только не вздумай вмешиваться в придворные дела, — невозмутимым тоном произнес он, когда я впервые получила приглашение к нему во дворец. — Я не спрашиваю у женщин совета и во всем придерживаюсь следующих правил: никогда не гневи богов и не делай ставки на гладиаторов.

О последнем правиле мне уже было известно.

— Как вы думаете, она ему скоро наскучит? — а это уже была рабыня.

Даже если и скоро, то безбедное будущее мне обеспечено. В Брундизии найдется не один десяток мужчин, которые наверняка пожелают услышать голос, который заворожил повелителя целого мира. Куда бы я ни пошла, на меня как из рога изобилия сыпались комплименты и поздравления. Один лишь Ларций, похоже, не разделял всеобщей радости.

— Мне больно видеть все это, дитя мое, — в его голосе слышались тревожные нотки. — Ты певица, артистка, а не гетера.

— Император это понимает. Он даже подарил мне струны для моей лиры! Мне их теперь хватит до старости.

— Держись как можно скромнее. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я.

Я улыбнулась. Какая-то часть этой улыбке была позаимствована у моего сына, но что поделать, я не смогла сдержаться. Ларций вздохнул.