— Думаю, ты права, — согласилась я.

— Может, подсмотрим за ним? — предложила она и подмигнула мне.

Заглянув сквозь щелочку в занавесе в триклиний, я сначала подумала, что у меня что-то не то с глазами. Потому что за занавесом было темно. Я заморгала, и тогда увидела, что все вокруг черное. Черные мраморные стены, черные ложа с горой черных подушек, чернокожие африканские рабы в черных туниках, которые в жутковатом молчании вносили и выносили блюда.

— Весело, — заметила я. Разговоры за столом велись едва ли не шепотом, пламя в светильниках лишь слегка подрагивало, и даже яркие одежды и украшения гостей казались в этом мраке тоже почти черными.

— По крайней мере, ты одета в том же духе, — Клеопатра потеребила складку моего черного платья, затем снова вытянула шею из-за занавеса. — И это сам император? На самом первом ложе. Тот, который в доспехах?

— Нет, это префект Павлин Норбан.

Павлин выглядел здоровым и цветущим. На пальце у него было кольцо, а на шее цепь — знаки нового положения, и они, похоже, ничуть его не тяготили. Власть была ему к лицу. Я даже представить себе не могла, что новый чин так резко изменит его. В нем ничего не осталось от милого юноши, которого я когда-то знала. Я не видела его с тех пор, как он внезапно отбыл в Германию, где после блестящей победы стал правой рукой самого императора.

— А с ним рядом, выходит, это сам император? Тот, что в черной тунике? — Клеопатра поправила свои кудри. — Ничего, я помогу ему оторвать глаза от кубка.

По сигналу распорядителя она выбежала в триклиний, похожая на огненное пятно на фоне окружающей черноты, и принялась изгибаться, извиваться, кружиться. Когда наконец совершив грациозный прыжок, она в томной позе застыла на полу рядом с его ложем, глаза императора вспыхнули, но лишь на миг. Впрочем, даже этого мига было достаточно.

— Ты следующая, — крикнул мне распорядитель.

После Клеопатры вряд ли кому захочется слушать мое пение. Император даже не взглянул на меня, когда я вошла в зал со своей лирой. Правда, Павлин одарил меня улыбкой, значит, все-таки узнал, и мне тотчас вспомнилось его приятное общество. Я поклонилась ему и встала на возвышение, дожидаясь, когда рабы наконец разнесут следующее блюдо. Даже пищу сегодня подавали черного цвета — сине-черные устрицы из Британии, черный хлеб с оливками, иссиня-черные сливы в ониксовых чашах.

Мое появление было встречено рукоплесканиями, и я начала первую песню. Ларций наверняка поморщился бы, однако этот черный пир нуждался пусть даже в капельке веселья. Я пела для Павлина, он любил красивые мелодии. Увы, Павлин почти не поднимал на меня взгляд. Насупив брови, он наклонился к Домициану и о чем-то с ним перешептывался. Неужели они с ним друзья? Впрочем, бывают ли друзья у императоров? Особенно у таких, как Домициан? Даже до нас в Брундизии доходили слухи о его страхах перед возможными заговорами, о постоянных судах над изменниками. Нет, конечно, любой, кто правил Римом, имел все основания опасаться за свою жизнь. Ведь не секрет, что примерно половина императоров покинула этот мир не по своей воле.

Домициан оказался дороднее, нежели в день бракосочетания Юлии, когда я видела его впервые. Волосы на темени начинали редеть, однако щеки по-прежнему были румяны. На нем была простая черная туника без всякой вышивки, а единственным украшением — кольцо-печатка на пальце. Он даже не прикоснулся к своей черной тарелке, кубок с вином стоял на три четверти полон. Нет, он был не просто суров, он был мрачен. Впрочем, какое-то словцо Павлина на мгновение заставило его губы слегка растянуться в улыбке. И я сказала бы, что в ней было свое очарование.

Я закончила петь, и в зале раздались жиденькие хлопки. Да, не слишком веселая собралась здесь сегодня публика. Впрочем, оно понятно. Я слегка настроила струны лиры, и в этот момент один из сенаторов обратился из-за стола к императору.

— Господин и бог, из Иудеи в последнее время приходят самые разные слухи. Неужели в Иерусалиме снова мятежи?

— Даже если это и так, их легко подавить, — император равнодушно пожал плечами. — Дух выходит из евреев слишком быстро.

За свою жизнь я наслушалась слов и похуже. Однако демон овладел мной.

— В твою честь, повелитель и бог, — нежно произнесла я с учтивым поклоном и, ударив по струнам, запела старую еврейскую песню, которую выучила еще в детстве.

Краем глаза я заметила, как император дернул головой, но я продолжила петь. С какой нежностью я проговаривала каждое еврейское слово, мои аккорды, казалось, трепетали в душном черном зале, как когда-то среди камней Масады.

Стоило в воздухе растаять последней ноте, как зал наполнился рукоплесканиями. Я улыбнулась, глядя императору в глаза.

— Певица, — произнес он, и его голос заглушил аплодисменты.

Я склонила в поклоне голову.

— Да, господин и бог.

— Твое имя?

— Афина, цезарь.

Он смерил меня оценивающим взглядом — таким обычно хозяин смотрит на раба. Он смотрел долго и пристально, и гости начали перешептываться.

Неужели я подписала себе смертный приговор?

— Подойти, — сказал он и протянул руку.

Я подошла.

— Садись.

Я села. Вернее, присела на край императорского ложа. Перешептывание переросло в гул голосов.

Император откинулся на подушки и окинул меня непроницаемым взглядом. Черные глаза — такие же черные, как и стены.

— Говори.

И я заговорила.

— Ты хорошо поешь.

— Благодарю тебя, цезарь.

— Это похвала не тебе. Это похвала богам, которые даровали тебе этот голос. Афина, зачем еврейке греческое имя?

— Мой хозяин решил, что оно мне подходит. По его мнению, оно звучит серьезно и торжественно.

— Что ж, он прав.

— Спасибо, цезарь.

— Я не люблю евреев.

— Ты не одинок в этом, цезарь. Их не любит никто.

— Почему же? Мой брат их любил. У него даже была любовница-еврейка, иудейская царица Береника.

— Ах да, золотой Тит и его еврейская шлюха. Или, как это виделось евреям, царица Береника и ее иноземный любовник. Мы всегда презирали ее за это.

— Евреи презирали Тита?

— А как ты думал? Ведьмы, как ты, надеюсь, помнишь, избранный народ. Он же был всего лишь император.

— Зато какой! Не зря же его прозвали золотым.

— Ты завидовал ему?

— Ты многое себе позволяешь. Хочешь вина? — Он предложил мне свой собственный кубок.

— Спасибо, цезарь.

К полночи гости уже не стесняясь смотрели на нас во все глаза. В течение целого часа император не обратился к ним ни с единым словом, предпочитая беседовать со мной. Голос его звучал ровно, я бы даже сказала, бесстрастно. Мой Бог вел свою собственную партию. Я с трудом отдавала себе отчет в том, что говорю. В течение разговора мы не раз встречались с Домицианом глазами.

— Афина. Это греческое имя Минервы. У меня в ее честь есть домашний алтарь.

— В честь богини мудрости? Как мудро, однако! Война и император всегда рядом, а вот мудрость вещь гораздо более редкая, цезарь.

— Ты должна обращаться ко мне «господин и бог».

— Неужели так тебя называют все?

— Моя племянница Юлия никогда не называла. Но она была исключением, в отличие от тебя.

— Хорошо, если ты настаиваешь, я буду называть тебя «господин и бог». Но не кажется ли тебе, что это замедляет беседу?

— Императору некуда торопиться.

— Как скажешь, господин и бог.

— Ты насмехаешься надо мной?

— О нет, господин и бог.

— Я не позволю рабыне-еврейке насмехаться надо мной. Можешь обращаться ко мне «цезарь». Скажи, теперь ты прекратишь свои дурацкие насмешки?

— Да, цезарь.

Два часа пополуночи. Развлечь нас вышла группа усталых жонглеров. Рабы внесли наскоро приготовленное блюдо — пирожные под черной глазурью. Я заметила, как собравшись за колонной, рабы разглядывали нас во все глаза. Гости смущенно ерзали на своих ложах, никто не решался первым подать голос, чтобы прервать нашу с императором беседу. Не могу сказать, чего мне хотелось больше, чтобы нас прервали или дали поговорить еще.