— Еще один новый год, Афина. За это стоит выпить.

— Как скажешь, цезарь, — ответила я и пригубила вино.

Я сидела там, где он любил, чтобы я сидела — у его ног. Тогда он мог гладить мне волосы или же бить по голове — в зависимости от настроения.

— Что ж, за новый год! — весело воскликнул он и осушил кубок. — Сколько лет мы с тобой вместе?

— Почти четыре года, — ответила я, хотя, если признаться честно, с трудом могла припомнить даже последний год, потому что все они слились в одну бесконечную череду боли.

— Четыре года. Я слышу, как плебс называет тебя хозяйкой Рима… — Домициан слегка нахмурился, и его рука застыла в моих волосах. — Полагаю, в этом есть доля истины, поскольку Рим это я, а ты моя любовница. И все-таки мне это не нравится. Прошло уже четыре года, а я знаю тебя ничуть не лучше, чем в самом начале, — сказал он, и его рука вновь принялась гладить мне волосы. — Тебе известно, Афина, что предвещает новый год?

— И что же?

— Что будут раскрыты все секреты.

— У меня нет никаких секретов.

— О, думаю, их у тебя немало. Расскажи мне хотя бы один из них.

— Ну хорошо, хорошо. Один, так и быть, расскажу. Главное, не надо… хорошо? — набрав полные легкие воздуха, я продолжила: — Примерно месяц назад я отправилась на прогулку мимо храма Весты, и одна весталка посмотрела на меня.

— И?

— Она пожалела меня.

— Это секрет?

— Мне почему-то это показалось важным.

Глаза Теи сделались огромными, всезнающими.

— То, что на тебя, открыв рот, пялилась какая-то высохшая девственница? Скорее всего, ей было просто завидно. Расскажи мне лучше какой-нибудь другой секрет.

— Мне нечего тебе сказать, цезарь.

— Тогда давай я сам его тебе расскажу. Про гладиаторов, под которых ты ложилась, когда тебе было всего пятнадцать. Да-да, мне хорошо об этом известно.

— Я… я никогда…

— Ты не умеешь врать, Афина. По словам Лепиды Поллии, никогда не умела.

— Ты не должен доверять Лепиде, цезарь, — я попыталась сохранить спокойствие. — Она ненавидит меня.

— Что ж, верно. Ничего другого от нее ожидать нельзя. Но она была таким ценным источником важных сведений, что я могу быть ей только благодарен. Итак, признайся, каков же Варвар в постели?

Я открыла рот, но не смогла выдавить даже писка — ничего. Внутри меня все похолодело.

— Он не единственный твой трофей, как я понимаю, однако самый ценный. Гладиатор, которого называли богом войны, — что может быть почетнее для обыкновенной потаскушки? И сколько он тебе платил?

— Неправда, я никогда…

— Вон оно что! Так значит, это была любовь? О боги, как трогательно! Варвар и его прекрасная еврейка. Ты извивалась и хихикала, лежа под ним? Почему же тогда ты не делаешь то же самое со мной?

— Прошу, не надо об этом… Мне больно…

— Но еще больнее тебе было смотреть, как он умирал. Разве не так? Признавайся, тебе было больно? Так же больно, как сейчас?

— Я…

— Не думаю, что мне стоит по-прежнему ревновать тебя к нему. Хотя, сказать по правде, я был бы не прочь, чтобы он снова стал живым. Чтобы я мог посмотреть ему в глаза и сказать ему, что его женщина теперь моя. Что если захочу, я имею ее дважды за ночь. И она стонет подо мной как настоящая шлюха, и носит мой ошейник, и берет золото из моих рук…

Я швырнула кубок о стену; он со звоном отскочил и покатился по полу.

— Прекрати!

— О, наконец-то богиня мудрости вышла из себя! Какое милое представление! Не стесняйся, можешь пустить слезу. Мне нравится, когда женщины плачут. Сегодня ты вела себя как примерная девушка, Афина. И за примерное поведение тебе полагается вознаграждение. Например, вот такое. Что скажешь?

— Нет, цезарь, — выдавила я. Мне стоило неимоверных усилий не заплакать.

— Отказываешься от вознаграждения? В таком случае я поделюсь с тобой моими секретами. — Продолжая гладить мне голову, Домициан откинулся на подушках. — Как ты помнишь, я много рассказывал тебе о моем брате. Золотом Тите, любимце народа, о том, какой ушел из жизни так рано и неожиданно, в самом расцвете сил… Что ж, это я убил его. Подмешал ему в вино белого мышьяку. Я убил брата, а затем овладел его дочерью. Полагаю, Юлия что-то подозревала. И это свело ее с ума. А тебя это сведет с ума? Сомневаюсь. Ты слишком толстокожая, чтобы потерять рассудок, и, если не ошибаюсь, первый человек, кому я это рассказал… Теперь тебе придется хранить этот секрет до конца твоих дней. И надеюсь, тебе понятно, что я не позволю тебе никуда сбежать с этим секретом.

Что ж, скорее всего, не позволит.

— Пей до дна, Афина, пей до дна. — Домициан вновь откинулся на подушки. — Все-таки это новый год.

Вид у Юстины был слегка озадаченный.

— И почему ты считаешь, будто меня обманули?

— Ну не то, чтобы обманули, — быстро поправился Павлин. — Я вижу, что тебе здесь хорошо. Но считай, что тебе просто повезло. Ведь тебя забрали из семьи, когда тебе было всего десять лет, и ты никак не могла знать, что это такое — отказаться от замужества и детей, да и всего прочего тоже. В девять лет никто ничего не знает!

— Я знала, что это великая честь, быть избранной для служения Весте. И в некотором роде это наделяет меня даже большей властью, нежели та, которой наделен ты.

— Это как же? — Павлин уткнулся подбородком в ладонь и задумчиво посмотрел на свою собеседницу.

— Люди берут на веру все, что бы я ни сказала, без малейшей тени сомнения, а все потому, что я жрица и мое слово священно. Ты мог бы сказать о себе то же самое?

— Нет, — честно признался он. — Что бы я ни сказал, люди всегда ищут в моих словах какой-то подвох.

— Я чувствую себя в полной безопасности, куда бы я ни отправилась, потому что тот, кто отважится напасть на жрицу, рискует навлечь на себя гнев ее богини. Ты можешь сказать о себе то же самое?

— Разумеется, нет. Только в этом году на мою жизнь покушались дважды. Когда император назначил меня начальником над таким количеством людей, я нажил себе немало врагов.

— Если мне навстречу попадется преступник, которого ведут на казнь, я могу даровать ему помилование, которое не способен отменить даже император. Ты можешь сказать о себе то же самое?

— Неужели? — искренне удивился Павлин. — Ты можешь простить преступника, просто так, по собственной прихоти?

— Это не прихоть. Это голос небес, а небеса не ошибаются. Если Веста шепнет мне на ухо, что человек невиновен…

— И часто она шепчет тебе на ухо?

— Иногда. — Юстина сложила руки в молитвенном жесте, однако на губах ее по-прежнему играла улыбка.

— Похоже, я должен признать себя побежденным, — Павлин откинулся на спинку кресла, — при условии, что тебе по силам на полном скаку врезаться верхом на коне в толпу орущих, раскрашенных синей краской дикарей.

— Нет, — серьезным тоном ответила она. — В этом случае я рискую испачкать свои белоснежные одежды.

— В таком случае, согласимся, что мы квиты. — Павлин заложил руки за голову.

— Павлин.

— Что такое?

— Ты хвастун.

— Может быть, и так.

— Зачем тебе понадобилось хвастаться перед женщиной, давшей обет целомудрия?

— Потому что я хочу, чтобы ты обо мне хорошо думала.

— А я и так хорошо о тебе думаю. И тебе нет нужды похваляться передо мной.

— Хорошо. Могу я спросить у тебя одну вещь?

— Разумеется.

— Я произвел на тебя впечатление?

Юстина расхохоталась. Павлин тоже расплылся в улыбке и, взлохматив себе волосы, посмотрел в пол.

— Так да или нет?

— Огромное.

— Неужели? — Он вновь ощущал себя мальчишкой.

— Я весталка, Павлин. — И вновь смех. — И мое слово священно.

Меч вылетел из рук Ария и, описав в воздухе дугу, упал в весеннюю грязь.

Викс застыл на несколько секунд, не веря собственным глазам, после чего в ликующем жесте пронзил воздух собственным мечом.

— Да! Я разоружил самого Варвара. Да, я бог!