Гефест недоуменно уставился на нее. Он не понимал, что ему делать с деревцом, да и не хотел больше ничего понимать. Его начало знобить: боль, страх и горькое отчаяние льдом вонзились в его кожу, в сердце, и этот холод сковал его. Гея поняла, что малыш совсем перестал соображать. Тогда она присела возле него, заостренным камнем срезала деревцо и вытесала из него костыль, потом отсекла от ствола несколько сучьев и, пользуясь усиками вьюнков, наложила шины на таз и бедро мальчика, так, чтобы концы переломанных костей плотно прилегали один к другому и могли бы срастись. Раненый понял, что, несмотря на свою сварливость, старуха явно благоволит к нему, и держался храбро. Когда шины были наложены, Гефест почувствовал себя немного лучше и даже попробовал улыбнуться. Он надеялся, что теперь сможет здесь спокойно полежать, однако Гея сунула ему под мышку костыль, подняла и поставила на здоровую ногу. Боль опять пронзила Гефеста, и он опять захныкал.

— Ну-ка, шагай вперед! — прикрикнула на него старая.

— Будь милосердна, не мучай меня! — взмолился вконец истерзанный мальчик. — У меня ужасные боли, и мне так холодно.

— Я очень милосердна, — отвечала Гея. — По-твоему, я должна оставить тебя здесь лежать? Коршуны алчут такой лакомой пищи. Вперед, самый слабый и хилый из бессмертных богов, я тебя заставлю стать самостоятельным! Не строй гримас, ужо поймешь, как помогла тебе матерь Гея! Вперед, вперед!

И она удалилась, не оглянувшись на Гефеста. Коршуны на краю ноля кричали и мотали головами. Гефеста обуял ужас. Ему не оставалось ничего другого, как заковылять следом за старухой. Первые шаги отозвались ужасной болью, но понемногу он научился пользоваться костылем и поспевать, хоть и непрерывно стеная, за все убыстрявшей шаги Геей.

Так пересекли они вдвоем пустынное поле — старуха в пядь величиною и младенец-хромец, — а над головами у них звенел осотник. Через некоторое время пришли они в лес, и если на поле пришлось им пробираться меж стеблей и камней, то здесь они шли по корням и пням.

— Вот видишь, — бормотала, не оборачиваясь, матерь Гея, — ведь дело-то пошло! Беда хоть и помучит, зато научит.

Слова эти она произнесла в самое время, ибо Гефест уже выбился из сил, но, услыхав похвалу старухи, преисполнился неизъяснимой гордости и держался стойко, пока они не дошли до расщелины в земле, откуда, как в Критском лесу, клубился желтый дым. Гея вошла вовнутрь, и Гефест, почуявший в запахе дыма предвкушение покоя, тепла и безопасности, без колебаний последовал за ней. И в самом деле: пройдя несколько шагов, он очутился в просторной пещере, посреди которой пылал огонь.

Ошеломленный этим зрелищем, мальчик остановился.

Он никогда еще не видел пламени. Доселе он знал только неспешно странствующее по небу огненное солнце, чье красно-золотистое теплое сияние трижды ласково обтекало его во время полета. Но полыхание солнца было ослепительным и далеким, нестерпимым для глаз, а потому, по сути дела, невещественным, здесь же совсем близко от него прыгало веселое существо, высовывая десятки языков и на десятки голосов шипя, потрескивая и брызгаясь, пело свою песенку…

Гефест стоял как зачарованный. В жилищах богов не было огня, хотя осень уже близилась к концу. Нельзя сказать, что боги не нуждались в тепле, они не были столь нечувствительны к холоду, как некогда титаны, однако для того, чтобы согреться и в самую лютую стужу, им было довольно зарыться глубоко в мох, оставив снаружи лишь кончик носа. Так они все и лежали — Зевс, Гера, Арей, Аполлон и другие, — тряслись от холода и мечтали о весне. О том, что можно приручить огонь и поддерживать его в жилище, не знал никто, кроме старухи, даже Прометей.

Поэтому Гефест был преисполнен изумления; с разинутым ртом и сияющими глазами стоял он перед пляшущим пламенем и понемногу постигал свое счастье: растянуться здесь, возле этого веселого малого, и обрести покой, на который он уже не надеялся. Теперь, когда он был так близок к цели, все его. мученья показались ему страшным сном. Дрожа от изнеможения и все-таки уже счастливый, он напрягся и сделал еще один шаг, последний шаг на этом мучительном пути. И тогда испустил горестный, испуганный вопль.

— Ай, — завопил он, — чудовище меня укусило! Ой-ой, оно кусается!

Желтый язычок лизнул голую подошву его больной ноги. Гефест поднял костыль, чтобы ударить обидчика, и, не удержавшись, рухнул возле огня на сломанное бедро. Костыль выпал у него из рук и покатился в костер, но этого он уже не видел. Пронзенный болью и вконец сломленный разочарованием, он беззвучно заплакал, но и у Геи катились слезы по щекам. Она плакала от смеха, став при этом моложе и выше ростом.

Но вдруг она сама себя одернула и принялась громко браниться.

— Что ты, малый, шалишь, свою ногу спалишь! — напустилась она на Гефеста, который почти уже впал в беспамятство. Пережив испуг и боль в минуту, когда он уже чаял избавленье, мальчик сквозь пелену слез взглянул в огонь и увидел, что его костыль горит. Кора сука во многих местах полопалась, и белая древесина испускала сок, который, шипя, исходил голубоватым пламенем. Но Гефест не шевельнулся. Пусть огонь пожрет его костыль, пусть пожрет его самого, путь пожрет и эту пещеру, и весь мир, лишь бы кончилась его мука! Ибо он был на исходе сил; упасть с высоты сладчайшей надежды — надежды на покой и отдохновение — в эту огненную яму, где бушевала страшная старуха, тряся его, толкая и беспрестанно требуя, чтобы он лез в огонь, было еще ужаснее, нежели рухнуть с Олимпа в осотник.

— Вытащи его! — кричала старуха. — Вытащи костыль!

Ее голос клевал и пилил его, а на черном сморщенном лице старухи плясал зловещий румянец.

Даже коршуны, которых он видел, не могли быть хуже, а их клювы и когти — острее, чем непрерывно стучавшие ему в уши слова: «Вытащи его! Вытащи скорей! Да вытаскивай же!»

Лучше бы ему остаться лежать на камнях, теперь бы уже все было позади. Старуха толкала его.

— Вытащи его! Вытащи костыль!

Ее крики пробудили его от наступавшего беспамятства, а бодрствовать было невыносимо. Гефест понял, что обретет покой, только исполнив волю своей мучительницы. Он покорно сунул руку в огонь, чтобы схватить костыль, и снова завыл, только на сей раз в его вое, перекрывая горесть и боль, звучала ярость. Это был волчий вой, и все его силы сосредоточились в одном желании — убить старуху. На краю костра лежал сук, еще не успевший загореться. Гефест потянулся к нему опаленной рукой. Старуха ведь ростом с вершок, так что он и лежа попадет ей по голове.

— Вытащи его! Вытащи наконец! Да уж ты у меня вытащишь!

Гефест схватился за сук, но, ощутив в руке тяжелое дерево, вдруг перестал видеть что-либо, кроме горящего костыля, и отчаянным рывком, сам не зная почему, выдернул его из огня. Палка откатилась в сторону. Пламя рванулось к ней, но не достало; синеватые огоньки, бегавшие по лопнувшей коре, погасли, только самый конец костыля еще тлел. В пещере вдруг стало тихо, но Гефест не слышал тишины. Он схватил тлеющий, дымящийся костыль, подтянул его к себе, однако если бы он и хотел еще укокошить старуху, то не смог бы этого сделать, ибо он ее больше не видел. Он видел только, что конец костыля перестал тлеть оттого, что потерся о глинистый пол пещеры, когда Гефест подтаскивал его к себе, и тогда он еще повозил его по полу и тем помог окончательно победить огонь. Ведь костыль был его единственным другом в этом мире коварства и подлости! Полный нежности, Гефест прижал к груди обожженную, почерневшую палку. Но тут и Гея обняла его, поцеловала в лоб и, бережно взяв на руки, отнесла подальше от огня и уложила на мягкую травяную постель.

— Ты справился с этим, сердечко мое, — весело воскликнула она, — ты с этим справился! Спроворил себе руку подлиннее, дорогой мой малыш! Умник ты мой славный, кривенький мой сыночек, победитель огня, хромушенька ты мой! Тебе надо быть умным, родной, ведь ты калека, значит, придется тебе поучиться! Матерь Гея крепко взялась за тебя, можешь на нее за это злиться, да ведь сколь высока твоя награда! Ты теперь знаешь об огне больше, чем вся твоя родня на Олимпе. Знаешь, что он кусает, знаешь, что он пожирает, знаешь и то, что он дышит, знаешь, что этого зверя, этого буяна, это чудо можно держать в доме! А как ты был храбр, мой хромой герой! Не дал своему другу пропасть! Спас его вопреки боли и страху! Извел всю свою силу, хромоножка ты мой! Зато теперь в самом деле все хорошо!