Да нет, наверное, мужчина просто возместит солидную наценку — в этом вся сделка? Зря я так распалился. В одном из окон вдруг вспыхнул свет, из густой тьмы выступила комната и тотчас стала центром мироздания. Комната, сходная своим убранством с комнатами других семей квалифицированных рабочих: кушетка в углу — желто-коричневая искусственная кожа и тканый мех; торшер и круглый стол, пивная бочка — домашний бар, стенка с задвинутыми ящиками, на одной из ее полок коллекция пивных кружек с крышками, на стене кузнечная работа — здесь на листовой меди встающий на дыбы конь. Молодая женщина накрывала на стол, ставила разноцветное блюдо, пышно украшенное гарниром, конечно, ждали гостей, и она принарядилась: черный с золотой нитью пуловер, светлая в складку юбка, свежая прическа. Среднего роста, она казалась еще стройной, правда, фигура начинала полнеть, это было видно, но в модную одежду ее еще можно было втиснуть. Переносной ящик с пивом; последний раз протираются бокалы, и вот уже в комнату входят двое — опять этот тип мужчин, олицетворение мужской силы. У одного в руке букет цветов в газетной бумаге, но, прежде чем он успел вручить его хозяйке, второй уже кинулся к окну, растворил его и запахнул ставни — словно бы все трое опасались, что их могут подловить на чем-то непристойном.
Непроницаемая ночь; ставень плотно притворен. Что подтолкнуло их закрыть его и почему так поспешно? Откуда этот страх перед чужим глазом? Меня он видеть не мог, и ничего предосудительного встреча как будто не заключала в себе. Я все же попытался заглянуть в комнату; я действительно подошел к окну, осознавая при этом всю смехотворность положения, в котором рисковал очутиться, в случае если бы меня обнаружили; могло дойти и до тумаков. Створы плотно прилегали. Меня так и подмывало приподнять ставень на петлях, и, только когда я в самом деле прикоснулся к нему и пальцами ощутил рифленое дерево, ко мне пришло отрезвление.
Три месяца спустя я был в гостях; мой бригадир, тот самый Мартин Г., с бригадой которого я спускался теперь в шахту один, без провожатого, пригласил меня после смены к себе, в «высотный дом забойщиков на бульваре» — так именовалось место публичного гуляния вокруг рынка, обязательное для всех карликовых столиц, было такое, разумеется, и в М. Приглашение совпало с одним случаем, и, очевидно, сам этот случай послужил поводом к приглашению: Г. отколол из сланцевого куска цельную медную сельдь (так забойщики называли окаменелую рыбу), прежде чем этот кусок погиб вместе с вростком в рудничной вагонетке. Это произошло во время последнего забоя перед перерывом: он, Геракл, одолевший Ипполиту, привалился всем телом на внезапно перекосившийся рудный пласт, наискось от очистного забоя, и, отвесно держа в своих мощных руках молот, врубился в породу, но тут он, должно быть, увидел в отбитом перед этим куске сланца сверкание плавника, — он отставил свой молот и осторожно, словно преображенными руками, извлек сланцевую пластину из осыпи как раз перед самым ковшом и бережно, припадая на пятки, отнес ее в сторону; с уверенностью, какой ее знает только мечта, он нащупал тончайший зазор, единственный среди сотен других, тонких как волос, который открывал проход к вростку: движение руки, подобное ласке, тихий хруст, расщепленная пластина — и осторожные пальцы, высвобождая чешуйку за чешуйкой, извлекли тело из темницы. Золотисто-фиолетовое сверкание в кольце лампочек на наших шлемах; распечатанное существо, казалось, дышало, глаз выскочил из черно-серой плоскости, хватающая воздух пасть, трепещущие плавники, эти страстные водные крылья, которые уносят в небо пенистых гребней, — и из-под медленно ускользающих рук выступил погребенный под толщей двухсот миллионов лет дивный образ, и я видел, как он ожил. Принцесса-рыба; это была мечта. Название тотчас пришло мне на ум, когда я представил, как происходило запечатывание и на немом камне возникал прелестный образ, первозданный, хрупкий и царственный. Принцесса-рыба. Она была одета в чистый металл, сжатая под тяжестью веков до следа, каждая чешуйка, казалось, отливала своим блеском, чудно фиолетовые скорлупки, — каким же ювелиром все-таки было время! Горняки сидели на корточках вокруг нее и молча жевали; перерыв длился десять минут, и каждый распоряжался временем, как хотел, его действия не касались других, как и вообще под землей самая строгая дисциплина труда соединяется у горняка с решительной свободой действий. «Хороша! — сказал Манфред. — Медная сельдь», и прибавил, по достоинству оценивая, что, дескать, за нее можно смело просить фунт. Бернд согласился с ним. Бригадир, однако, возразил. «Это, — сказал он, — для моей красивой женки, она как раз хотела что-нибудь такое повесить рядом со стенкой», и тут он обратился ко мне: «Пойдем со мной!» Я спросил: куда, он ответил: «Ко мне» — и, бережно завернув находку в свою куртку (потом, до конца смены, он работал обнаженным до пояса), в изысканных выражениях предложил мне выпить с ним кофе у него дома и отужинать.
Его красивая женка, по-видимому, слышала, как он подходил к дому, или он возвращался всегда в одно и то же время, минута в минуту: она ожидала его у порога. Сзади дети. Он представил мне ее так же, как называл за глаза: «Моя красивая женка»; ей, как видно, это было приятно. Меня тронуло то, что она дожидалась его у дверей, ведь каждое утро они расставались как навсегда, и каждая встреча была его возвращением из мрачного царства. Он засмеялся и взял ее за руку, словно ведя в хоровод или в менуэт, и она, смеясь, закружилась на лестнице. Стройная молодая женщина, среднего роста, чуть ниже его; роскошный, с золотой нитью, пуловер, бежевая в складку юбка, шелковые чулки, черные лаковые туфли, серебристо-зеленые тени на веках, взвевающиеся светло-каштановые волны волос: они выглядели свежими, возможно, только что от парикмахера. Она не могла знать, что будет гость, значит, принарядилась для мужа, и это опять-таки показалось мне трогательным.
Он представил меня, сняв перед этим обувь; я последовал было его примеру, но они оба запротестовали. В комнате Цинтия и Свен, ей восемь, ему шесть лет, учтивые, аккуратно одетые, — отец подошел к ним и поцеловал обоих в щеки; после этого они показали мне свою комнату: самодельная двухъярусная кровать, на стене напротив спичечные коробки, автомобили в прозрачных коробочках.
Перед кофе Свен рассказал стих, правила поведения в школе: смирно сидеть, слушать, смотреть, языком не болтать и руками не махать, — и он одновременно продемонстрировал это. Цинтия сыграла музыкальную пьеску на флейте. Г. похвалил школу, мол, хорошо воспитывает; жена согласилась с ним, и дети одобрительно кивали и тепло отозвались о своих учителях.
После осмотра квартиры: комната, детская, кухня, ванная, спальня — мне и туда позволили заглянуть — Г. предложил прогуляться, естественно на бульвар. Его жена отнеслась к этому как будто без удовольствия; это было заметно по ее лицу: оно вдруг как-то померкло, в нем проглянул холод отчуждения; нельзя сказать, чтобы она при этом особенно переменилась — внешне она казалась такой же, только голос и взгляд стали чуть приглушеннее и жесты сдержаннее.
— Хорошо, — сказала она, убирая со стола. — Пойдем на бульвар.
Сказала будто бы небрежно, а прозвучало это вымученно. И уже покорно.
— Может, моя красивая женка куда-то еще хочет?
— Нет-нет, пойдем на бульвар.
— Ну если моя красивая женка так хочет.
Так и сделали; Цинтия и Свен остались дома, им надо было еще позаниматься, домашнее задание они, правда, уже выполнили в группе продленного дня, но Г. счел, что письмо недостаточно чистое. Я спросил у него, когда его жена вышла с посудой из комнаты, где она работает, и он ответил с гордостью и со смехом в голосе, хотя казался задетым, что его красивой женке нет в этом необходимости, он, мол, слава богу, достаточно зарабатывает, чтобы еще ей утруждать себя работой, уж лучше он отработает двойную смену в забое, нежели потерпит, чтобы она у него маялась за прилавком. «А ее это устраивает?» Он не понял меня; он никогда не задавался таким вопросом. Дверь стояла открытой; я огляделся (и он как будто последовал глазами за моим взглядом), прикидывая объем домашней работы в этих трех комнатах: убрать постели, стереть пыль, приготовить завтрак и ужин, перемыть посуду; белье относится в прачечную; окна моет работник из бюро домашних услуг; дети рано утром уходят в школу и после уроков остаются еще на несколько часов в группе продленного дня; чем занимается женщина в течение дня? Он расценил мой взгляд как похвалу: мол, смотри, смотри, его красивая женка содержит дом в полном порядке! Оно, без сомнения, так и было; но остальное время? В стенке обычные, едва ли хоть раз прочитанные до конца книжки: «Космос, земля, человек», подарок к празднику совершеннолетия; «Конституция ГДР», подарок бюро записей актов гражданского состояния; два романа — из тех, какими обыкновенно премируют, «Путеводитель туриста по Тюрингенскому лесу»; ни пластинок, ни кассет; ничего, что бы указывало на хобби, и сада у них тоже не было.
