Может, несчастный случай, авария?

Часы показывали пять минут десятого.

На лестнице появился секретарь парткома.

Я сразу его узнал: вчера во время митинга он был на трибуне среди руководителей предприятия; его баки и зеленая в клетку рубашка так мозолили глаза, что спутать его с кем-либо было невозможно. Я видел в зеркале, как он не спеша поднимается по лестнице, не торопясь идет по коридору, останавливается и слушает: ни звука. Взгляд на часы и удовлетворенный кивок.

Да, похоже, этот секретарь знал себе цену. Он явно получал удовольствие от уверенности, что постиг до конца механизм управления людьми, и всякий раз механизм срабатывал так, как он предсказывал. Приземистая его фигура прямо-таки излучала спокойствие. Ничто его не подгоняло, никакой спешки; он долго и лениво тряс левую руку, потому что манжета зацепилась за часы, опять кивнул и вдруг приосанился, несколько раз часто и глубоко вздохнул и, с таким видом, будто бежал всю дорогу, влетел в зал.

Ответственный работник, который тянет непосильный воз, но, несмотря на нечеловеческую занятость, считает своим долгом принять участие в этом мероприятии, он прямо-таки ворвался к нам, сделав символический жест, как будто распахивает и без того открытую дверь. Рука поднялась, чтобы поприветствовать президиум, шутливое извинение готово было уже сорваться с языка… но тут он наконец заметил, что стол президиума пуст, и замер.

Стрелки показывали шесть минут десятого.

Итак, секретарь парткома был на месте. Правда, войдя в зал, сделав, на свою беду, этот роковой шаг, он так и остался стоять на пороге, но тишина при его появлении стала понемногу раскалываться. Собственно, пока еще ничего не произошло, разве что повернулись головы, поднялись брови, напряглись шеи, но это было как вздох облегчения, опять вертелись шестеренки, работал привычный механизм, и к людям вернулась уверенность в правильном течении бытия. Появление секретаря парткома говорило о надежности этого механизма.

Голова в раздаточном окне исчезла, подавальщицы в который уже раз взялись за кофейники. Ветераны стали усаживаться поудобнее, и в скрипе двигающихся стульев слышалась какая-то примирительная нотка. Сам факт опоздания уже нарушал официальный порядок, и, перешагни сейчас секретарь невидимую линию, отделявшую его от людей, и именно теперь, а не секундой позже, встреча могла бы пройти совсем по-другому. Но он продолжал стоять как вкопанный, время было упущено, и постепенно шум стих, зал снова погрузился в оцепенение, так что потом уже, когда секретарь очнулся и сделал два-три шага к столу, никто не повернул головы. Он стоял и смотрел на пустое место, где должен был находиться президиум, а ведь только что за дверью взгляд был совсем другим; нет, он упрямо не желал верить собственным глазам, упорно вглядывался в пустоту, и в этом отказе' примириться с действительностью было столько бессильной ярости, что страшно сделалось при мысли о том, во что она может вылиться. Наконец поднятая для приветствия рука как бы помимо его воли опустилась, и в этот миг он ожил: вздрогнули веки, зашевелились губы, но вслух еще не было произнесено ни слова.

Без сомнения, он напряженно думал.

Поймет ли читатель всю сложность положения, в котором он оказался? Проведение такого мероприятия — дело профсоюза, и будет ли присутствовать на нем партийный секретарь, целиком зависело от его доброй воли. Разумеется, договоренность имелась, иначе не было бы уверенности, что без него не начнут. Он с точностью до минуты рассчитал свое опоздание и все же явился первым, что совершенно ему не подобало. Ни профсоюзного руководства, ни представителей администрации еще не было.

Как поступить?

Конечно, в первую очередь выяснить, что произошло, ибо только экстраординарное событие может в такой ситуации задержать людей; но я уверен, что об этом он и не думал. Ничего, ровным счетом ничего не могло произойти такого, что оправдывало бы их опоздание: о любом происшествии на шахте, не говоря уж об аварии, секретарь узнал бы первым. Что же теперь делать? Войти с веселой улыбкой, занять место в президиуме, начать непринужденную беседу, которая потом бы естественным образом перешла в официальную встречу, — только живое слово, импровизация могли разрядить атмосферу, сделать ее чуть менее казенной. Признаюсь, я был настолько наивен, что ждал от него именно таких действий. Пока секретарь стоял на пороге, простым поворотом головы я мог выбирать — смотреть на него самого или на его отражение. Конечно, если бы он прошел в глубь зала, к ветеранам, зеркало уже не могло бы мне помочь, но секретарь все медлил. Мне вдруг стало казаться, что человек в зеркале стоит на подмостках, пространство за ним ограничено кулисами и я — единственный зритель этого спектакля. То был самый фантастический театр, какой только можно представить, — фантастический и вместе с тем абсолютно реальный, не хватало только суфлерской будки, а суфлер ему был необходим, ибо секретарь в этот момент напоминал актера, начисто забывшего свою роль, и не только реплики, но и жесты. Его потерянный вид мог бы вызвать жалость, если бы не идущая от него волна какой-то гадости, я это ощущал почти физически. Наконец он сдвинулся с места. Увлеченный своей ассоциацией, я, признаться, тоже повернул немного голову, чтобы не выпустить его из зеркала. Второй, третий шаг, и он окончательно покинул золоченую раму. Секретарь стоял напротив меня у края стола, все еще не в силах оторвать взгляд от места, где должен был сидеть президиум. Вдруг, словно в беспамятстве, он ногой подцепил ближайший стул, плюхнулся на сиденье спиной к присутствующим, лицом к двери и с таким раздражением отшвырнул от себя чашку с блюдцем, что сидевший через два стула ветеран даже отодвинулся, не демонстративно, просто от испуга. Тишина наступила такая, что это уже не тишина была, а гробовое молчание, как будто время упало куда-то в песок. Все это было и смешно, и отвратительно. Действительно смешно — взрослый человек сидит ко всем спиной, молчит, и злоба в нем клокочет, как в кратере. Тишина становилась просто осязаемой, лишь один раз он нарушил ее, закрыв с громким щелчком рот, как собака, когда ловит муху, но, вместо того чтобы рассмеяться, я испытал только новый приступ отвращения. Скверным было то, что он не мог владеть собой, подавил всякую живую инициативу, которая тут еще теплилась, когда люди обменивались негромкими фразами, кашляли, двигали стулья, рассматривали фотографии, поглядывали на часы — то есть попросту ждали. Для ветеранов время теперь застыло, как кристалл соли, потому что им нечем было его наполнить.

Сколько все это продолжалось, не знаю, никто из нас даже не смотрел на часы. Думаю, никак не больше минуты, но минута эта по сравнению с предыдущим часом тянулась просто бесконечно.

И тут наконец — о чудо! — на лестнице раздались шаги.

Я посмотрел в зеркало.

Двое мужчин мчались по коридору: оба не худые, один повышё ростом, в шахтерской форме, другой пониже, в развевающемся белом халате, — председатель профкома и директор шахты, я видел их на вчерашнем митинге, да и кто еще мог спешить сюда, кроме них. Нет, эти бежали на совесть, обливались потом, задыхались. Секретарь парткома наверняка слышал их топот, но он даже не взглянул на дверь, хоть и сидел к ней лицом. Нет, он был занят тем, что разглядывал свои колени, потом вдруг принялся барабанить пальцами по столу, всеми пятью, очень громко и постепенно замедляя ритм, — решал, как себя вести, и, видно, решил. Когда опоздавшие показались в дверях и председатель профкома еще на бегу, задыхаясь, еле выговорил: «Извините!», секретарь успокоил руки, потом ударил ребром ладони по столу и пронзил обоих взглядом, от которого они застыли между колонн как в столбняке и слова извинения застыли у них на губах, только полы белого халата у директора еще продолжали развеваться, наверное от волн раздражения, исходившего от секретаря парткома. Они настолько не ожидали, что секретарь окажется здесь раньше их, что теперь стояли и смотрели на него во все глаза. Наконец очнулись, повернули друг к другу головы, словно собирались посовещаться, но какое там — сидящие в зале смотрели только на них, нужно было срочно дать объяснение. Председатель профкома попытался что-то сказать, но не мог вымолвить ни слова. Он сильно задыхался, ловил ртом воздух, и это, собственно, могло служить доказательством того, что особой вины за ними нет; но поскольку их появление не было встречено, как они надеялись, понимающими улыбками, то теперь одышка председателя выступала как визитная карточка опоздания, то есть алиби превратилось в улику. Произошло нечто похожее на кристаллизацию соли, когда вдруг нормальная человеческая логика теряет всякую подвижность. Зал снова наполнился гнетущей тишиной, директор застыл в безмолвном ожидании, партийный секретарь — в мрачном молчании, ветераны сидели недвижно и немо. На меня здесь никто внимания не обращал. Пар уже не вырывался из носиков так до сих пор и не попавших на стол кофейников, и время, наконец-то двинувшееся, вновь грозило остановиться и для двух опоздавших, может, и остановилось, но не для нас, во всяком случае, не для меня, ибо я следил за происходящим с возрастающим интересом. У меня возникло даже совершенно фантастическое желание выломать из стены зеркало, чтобы увидеть в раме только эту троицу. Председатель профкома, хоть и продолжал ловить ртом воздух, все же сделал наконец рукой какой-то неопределенный жест, один из тех, которые в наше время заменяют слова. Он было собрался уже произнести какие-то извинения и даже сделал шаг в сторону секретаря, но тот остановил его фразой, которая в другой ситуации прозвучала бы как шутка: «Ну вы себе позволяете!»