Яд уязвил мозг, и ежедневно, в час убийства, у него стоял в ушах ужасный крик и шипение змей, напоминающее шипение кипящей крови.

Иксион извивался в муках и знал почему.

Очищение от скверны убийства избавило бы его от страданий, но, сколько он ни молил, обходя алтари и дворы, сколько ни предлагал сокровищ — серебра, золота и железа в слитках, многоценного, серого, ковкого железа, ни один из богов и ни один из людей не решился дать ему искупление: все боялись сестер, богинь мести, а иные опасались, что Иксион обманет их так же, как обманул царя Деионея. Тогда Иксион вознес мольбы к Зевсу: неужто возможен грех столь тяжкий, что даже он, всемогущественный властитель, в руках которого судьба людей: счастье и несчастье, добро и зло, — был бы уже не властен устранить этот грех из мира? Ужели царь богов только прислужник сестер с клубами змей на голове, этих обитательниц отвратительной преисподней? Разве Зевса не чтят как отца, который даровал людям искупление, чтобы заведенный им порядок мира возобновлялся снова и снова, — так пусть же неискупленный от греха свидетельствует, что этот порядок непрочен!

Зевс благосклонно внимал его речам; они изобличали царский дух, кроме того, Иксион был прав: неискупляемый фактически высмеивал порядок, который установил над миром он, Зевс. Нет, он не даст эриниям насмехаться над собой. А посему Зевс спустился с Олимпа и очистил Иксиона в Пенее, и кровь сотни белых свиней смыла вместе с живой водой реки кровь гостя с руки Иксиона. Более того: Зевс пригласил искупленного, в знак очищения, чтобы все о том знали, к себе на трапезу.

Так Иксион оказался за пиршественным столом Державного; он сидел среди богов и смотрел на Геру и никого, кроме нее, не видел.

Мы-то хотели рассказать о Нефеле; однако этого нельзя было сделать раньше, поскольку ее до сих пор просто не существовало. И вот она возникла — пока как замысел в голове Зевса. Гере ничего не нужно было говорить супругу: он видел, как Иксион пожирает ее глазами — ту, что действительно была с неба.

Такой, и только такой он видел ее: та, что с неба.

Что он когда-то пленился земной, которая звалась так, что он был очарован Дией, — этого Иксион, смотревший как завороженный на Геру, уже не осознавал; он даже не вспоминал о поседевшей: та, что с неба, была здесь и сидела напротив него, и никого, кроме нее, не существовало. Его восхищало не что-то особенное в ней, а собственно ее; он, ослепленный, видел лишь исполненные блеска очертания, растворявшиеся в ореоле, который сиял вокруг этой ослепительной, который, собственно, и был ею, хотя только окружал ее. Особенное исчезало за сиянием, не являвшимся совокупностью ее черт или являвшимся всего только их совокупностью; оно не возникало из полноты форм, которые бы созерцал трезвый взор, это был лишь образ, который возникал из представления о нем как о небесном, как о божественном; идея возобладала над телесным, и телесное теперь виделось только через эту идею. Именно так видел Иксион эту величественную, державно сидевшую на троне фигуру, которая казалась загадочно сияющей плотью; он еще видел соразмерно полные лучезарные округлости ее груди под тканью цвета слоновой кости, но он уже не видел струящихся поверх нее узких и красных лент, от шеи и до лодыжек, словно бы протянувшихся между берегами земли, — диковинно застывший отпечаток ее незримой божественной крови. Он еще видел откинутую вуаль, но уже не видел ее искусно уложенных волос, этих клубящихся волнами дивных волос, которые обрамляли ее лицо, безупречно зрелую, вечную юность: этот высокий лоб, эти нежно округлые ланиты, эти уста — словно бы расколотое на две половины гранатное яблоко, и эти карие очи, широко раскрытые, с влажно мерцающим огнем глаз ее священного животного, коровы. Он не видел этого лица, этой шеи, этих рук, которые обнажались из сбегавших волнами складок ее одежд, — этих спокойно двигающихся рук, которые держали чашу и кубок так же, как гранат ее славы. За ней сияющее золото трона. Иксион сидел между ее сыновьями — искусным Гефестом и кровожадным Аресом, от которого вели свой род лапифы, но ему, их царю, и в голову не приходило перемолвиться со своим прародителем; он сидел за столом царя богов, пил нектар и вкушал амброзию, как пила и вкушала Единственная и Геба подносила ему из кубка и чаши, из которых подносила и Единственной, той, что дразнила в нем чувства. Зевс снисходительно взирал на него. Он во второй раз пригласил Иксиона, и тот после трапезы не сразу спустился с небесных высей, еще робкий в ослеплении и точно во сне; он притаился у опочивальни Зевса, непроницаемой, с высокими сводами залы, и стал ждать, когда пойдет та, которая делила ложе с верховным богом, ведь это, собственно, и было то, к чему его влекло, — место, исконно принадлежавшее Державному, и, следовательно, он хотел туда и, следовательно, хотел быть самим Зевсом.

Он никогда не признался бы в этом, и не солгал бы: ведь то, по чему он томился, были эта грудь и эти уста.

Он поведал Гере о своей страсти. Она молча выслушала его признания и все рассказала Зевсу.

Тот уже знал.

В этот день была сотворена Нефела, вопреки воле Геры. Ей противен обман, говорила она; ей претит сама мысль о том, чтобы на Олимпе своевольно двигалось существо, подобное ей, Гере; она грозилась навсегда покинуть дворец. Зевс, однако, настоял на своем. Он взял немного вещества, из которого состоят облака, — этой материи прелестной видимости и прикрытия всякого облика, и вылепил из него образ, во всем сходный с Герой: этот рост, эту грудь, эту голову, эти руки, даже эту стать, эту поступь и это дыхание — все как у Геры, только что это была не сама Гера. Увидев Нефелу, она крикнула в возмущении: Зевс, мол, уподобил ее гулящей девке, на потребу последнему батраку, если б такой пришелся по нраву этому призраку.

Зевс засмеялся: «Я же знаю твою верность!»

Ей послышалась насмешка в этих словах, и она почувствовала, что он полон ненависти, которая всякий раз обнаруживала его бессилие; Зевс насмехался над верностью Геры, которая была ее бытием, но отнюдь не его, однако именно это делало возможным и его бытие. Так насмехается огонь над поленом, которое питает его. Она не могла иначе, он знал это; то было не принуждение, не страх — не они двигали ею, и, следовательно, он оставался в ней уверен, условие его свободы, которую он, всевластный, устанавливающий и отменяющий порядок по собственному усмотрению, поскольку его закон не связывает его самого, оставлял за собой даже в браке. Он карал за клятвопреступление и сам приносил ложные клятвы; он карал за нарушение верности и насмехался над сохранением верности, если она касалась его самого. Когда-то он домогался любви Геры, она владычествовала тогда над Аргосом и Критом; она сидела на троне, а он лежал у ее ног; в ту бытность она признала в нем Единственного, с кем она только и могла быть самой собой, равно как и он с ней был самим собой, но непостижимым для нее образом. Это уже потом он сковал ее цепями и повесил над Тартаром, привязав к ступням наковальни.

То и другое было в прошлом; ныне — насмешка и ненависть, перемешанные с хитростью.

Гера не желала больше смотреть на Нефелу, это свое до смешного бесстыдное зеркальное отражение, — существо, которое сотворили для того, чтобы осуществилось что-то, чего Гера никогда не смогла бы сделать, хотя и чувствовала порой тайный соблазн, как влечение бездны. Теперь эта бездна разверзлась, приняв обличье Нефелы. Если бы не Зевс, стоявший между ними, она бы набросилась на ту, что казалась Герой, не будучи Герой, и (созданная, чтобы жить смертоносными желаниями Геры) была ничто против Геры и все же больше, чем она.

— Это будет позором для меня, если он сойдется с ней, хотя она всего только мое подобие, — сказала она после некоторого раздумья, — а мой позор падет и на твою голову. — Сказала в надежде урезонить его; и Зевс как будто внял ей — насторожился, но потом вдруг рассмеялся: он почувствовал ревность в словах Геры, какой она послышалась ему, — ревность неосознанной зависти, и сказал, небрежно кивнув на Нефелу: уж не эта ли, только что сотворенная тучка, может лишить его чести, что — он вдруг стал серьезным — неподвластно даже мстительным сестрам!