Повернулся к растерянной Мауре и, продолжая посмеиваться, погрозил ей мокрым пальцем:

— А? Где выгода?

— Нету, — расстроенно ответила женщина, — правда, нету. Но ведь ты давно не купец.

— А кто же я?

— Ты добрый человек. И еще ты — создатель перипла Даориция.

— Его еще нет! Я болтун и он только у меня в голове!

— Ну и что? Напиши его. Никто кроме тебя не напишет перипл Даориция. Он твой.

Она встала, погладила старика по плечу и тихо ушла в палатку к спящему Нубе.

А Даориций остался сидеть, глядя в пламя и дивясь тому, что сказала напоследок та, что не шибко умна, и восхищаясь силой, что прозвучала в женском голосе. Никто, сказала она, никто не напишет этого перипла. Другой могут, но не перипл Даориция.

Он приосанился, будто уже написал его. И улыбнулся, смиряясь с мыслью, что уже стал другим человеком. Стал. И молодая женщина, чей ум в сильных ногах и в движениях рук и бедер, ткнула его носом в свершившееся, как тыкают теленка в колоду со взрослой едой.

Нуба лежал в маленькой палатке, закинув за голову большие руки. Маура ушла, и он вздохнул с облегчением, думая, что обиделась и это плохо, но одновременно хорошо. Он согласился пойти на пир, быть там диковиной для знатной госпожи, жадной до крови и страхов, согласился впервые с того дня как Маура стала спать в его палатке. Может быть, она перестанет смотреть на него с такой надеждой, может, подумает, что он стал настоящим демоном Иму и разве нужен ей такой. Нельзя сломать ей жизнь, как он ломает шеи волкам и гиенам. Она молода и прекрасна. И еще найдет…

Он с досадой прервал утешительные мысли. И зажмурился, стараясь заснуть и не прислушиваться, что они там у костра, о чем тихо толкуют. Наверное саха Даори снова рассказывает ей о доме и деньгах. Мечтает. И она мечтает вместе с ним. Глупая добрая Маура. Можно ли жить с Иму, демоном, не знающим богов.

Иму спас его. От злых снов, что торили темную тропу в душу княжны. Теперь сны отступили далеко и давно уже не возвращаются. Но сам он чувствует себя зверем, который забежал в болото. Волки ярятся, не решаясь ступить в чавкающую трясину, и загнанный зверь спасен от клыков. Но гнилое болото сожрет его, превращаясь из спасения в гибель, как только Иму полностью завладеет его душой. Он слишком много пережил и передумал, чтоб не понимать этого. Так и будет. Знать бы, что княгиня благополучна, счастлива в своей новой жизни, с сыном и новой любовью. Владеет богатым домом и племенем в вольной степи. Знать бы, что улыбка ее светла, мысли легки, а заботы обычны, какие даны всем. Тогда можно опустить руки и позволить Иму взять себя целиком. Но это всего лишь мечты. Мем-сах Каасса нещадно отругала его, и вот он тут, за столькими морями от властной и умной женщины. Зачем? Чтобы опустить руки и превратиться в зверя? Нет, нельзя и пока не время.

Он тихо повернулся, стараясь, чтоб снаружи думали — спит.

Значит, он должен держаться. Нужно как-то узнать о том, что сейчас с княгиней и как ей живется. Маура рассказала ему, как два года назад на пиру они танцевали для пьяных мужчин. И танец княгини вернул ей сестру. Он мог слушать этот рассказ снова и снова, но боялся расстраивать Мауру и боялся, что вернется Онторо, если его мысли о княгине станут жаркими и прожгут пространство, разделяющее их. Он даже не мог представлять себе, как она летит, откидывая за обнаженную спину светлые тяжелые пряди… поворачивается…

— Хватит, — прошипел сам себе, стукая по лбу кулаком.

И Даориция не хотел спрашивать. Купец хитер и мог бы многое вызнать, но он сразу поймет, что ошибся, свел вместе нелюбящих. А так радовался.

Но вот приглашение в богатый дом. Хмельные гости будут болтать. И можно осторожно направить болтовню в нужную сторону. Когда все будут пьяны и не станут удивляться, что демон Иму что-то говорит, а не только рычит и строит ужасные рожи. Пусть это будет первым шагом. А с бабой он справится. Да просто напьется, начнет крушить дорогие вещи. Упадет и заснет, захрапев. Чего взять с демона. Пусть рабы вытаскивают его и везут в повозке обратно к Даорицию.

Успокоенный тем, что, наконец настало время что-то делать, Нуба вытянулся и заснул, улыбаясь страшной кривой улыбкой. Не слышал, как Маура тихо вползла в палатку и осторожно прижалась к его боку. Мечтая о том, что он любит и обнимает — ее. Но засыпая, услышала, как он бормочет во сне имя светлой женщины с волосами, как степь и глазами, как мед. Каждую ночь слышит она это имя. И радуется, что нет в ней злобы к сопернице, а есть только печаль.

Поздним утром Техути проснулся, отмахиваясь рукой от мухи, что снилось, ходила по его лицу. Открыл глаза, с трудом удерживая веки поднятыми, удивился чугунному звону в голове и пересохшему рту. Ночью он не пил вина, он вообще пил его мало, остерегаясь, слишком богата на секреты стала его память, и все нужно было держать верно сплетенным, не путая и не обрывая нитей.

Садясь посреди сбитых неудобными комками покрывал, брезгливо подумал о ночных развлечениях и тут же прогнал мысль, не позволяя ей вырасти.

Из открытого окна смотрели на него темные глаза девочки-рабыни. Не тот взгляд, первый, с отчаянной надеждой, и не второй, с покорным страхом и ожиданием боли. Черные глаза стояли неподвижно, полные обещания мести, и ничего кроме мести не было в них.

Техути моргнул, сжимая на покрывале пальцы. И выдохнул, узнав лицо хозяйской дочери.

— Чего тебе, Алкиноя?

Не отвечая, девочка скрылась за пышными листьями, заслоняющими край окна. Техути нервно улыбнулся, опустил глаза, разглядывая свои руки. Глупец, ночную забаву увезли на рассвете, засыпая, он сам слышал, как прошли по дорожке тяжелые шаги — приказчик увел девочку туда, где поджидал купец, отправляясь с караваном. И ему ли бояться тринадцатилетней рабыни?

Большая комната была полна яркого света, он даже не задернул шторы, валясь на постель, так устал. Но он никого не боится.

Продолжая разглядывать свои пальцы, вытянул руку, растопыривая их. Как быстро сошел степной загар. И кость стала тоньше, руки похудели, запястье сгибается, как девичье. Вчера ночью…

Передернув плечами, поднялся и, прислушиваясь к дневному шуму, стал приводить себя в порядок. Нужно помочь Канарии с подсчетом запасов в кладовых, урожай, каждый день прибывают мешки с зерном из дальнего поместья, аккуратные кадушечки чистого меда, корзины яблок, которые рабыни, ползая на коленях, раскладывают ровными рядами на полу отдельной комнаты, еще мешки — с сушеными ягодами и пряными травами. Кроме того, что Канария жадна до грубых забав, она еще и умелая сильная хозяйка, и поместье, содержашее большой городской дом, поля пшеницы и два фруктовых сада — работает непрерывно, так мерно вытекают из клепсидры тяжелые капли воды.

Интересно, что может заставить медведицу нарушить заведенные порядки, наплевать на подсчет продуктов, разбирательства со слугами и распорядок жизни большого дома?

Техути тщательно расчесал короткие волосы, сел в кресло и хлопнул, призывая раба. Тот явился из соседней комнаты, задвигался от жаровни, принося теплую воду в специальной мисочке, к хозяину, терпеливо задравшему подбородок. Сверкнуло наточенное лезвие и раб, вытягивая губы трубочкой, принялся бережно выскабливать кожу.

Как раздражает ее тяжеловесная уверенность в том, что все должно принадлежать ей. Бесит это спокойствие, оно есть даже в ее исступлении, в диких забавах, в яростной, подчиняющей любви, в том, как жадно она ест и как хохочет, закидывая большую голову с горлом львицы.

— Ты что не мог присмотреть за огнем? — раздраженно спросил Техути, — почему холодно?

— Огонь горел всю ночь, мой господин, — испуганно ответил тот, держа лезвие у самой кожи, — и сейчас горит так же сильно.

— Подай покрывало, — Техути топнул босой ногой, чувствуя, как бегут по коленям зябкие мурашки. Парень осторожно положил лезвие и побежал к постели, кланяясь, набросил мягкую ткань на озябшие колени. Подождал, когда пройдет приступ дрожи и снова поднес лезвие к горлу.