Низко гудя пролетел над плечом бестолковый жук и, упав в огонь, затрещал крыльями. Умер. А не летай не в свое время, да не по своим путям. Может, это знак? Беспокойство поселилось в сердце Даориция и надо бы разобраться в причинах. Он был купец. Пока не стал писать свои свитки. Они изменили его, и когда появился черный великан, купец попытался сделать то, что велят ему деньги, но в конце-концов сделал другое. И рад этому. Но тревога гложет и вокруг как-то не настает желанная гармония. А может он зря ее ждет и в этом мире всегда будет огонь для глупых, что летят не туда. — И колючка в удобном сапоге. И так — для всех? Думай, купец. То, что ты сейчас прикидываешь, это еще не настоящие мысли.

За костерком темнота мигнула и отступила, свет нарисовал легкие складки на алом покрывале, пробежал по черным рукам, сверкнув на серебряных цепочках. Маура села напротив, положила руки на согнутые колени. В больших глазах заплясали язычки пламени. Даориций неловко кашлянул. Не посмотрела на него, а села, будто собралась просидеть до утра. Верно, очень переживает, что сегодня ее черный муж принял приглашение. А что тут скажешь, и сказать нечего. Нечем утешить. Разве потрясти кошельком, что потяжелел вдвое после ночного визита. Решаясь, купец сказал бодрым голосом:

— Скоро вы сможете выбрать место. Для дома.

Маура подняла голову, глядя ему в глаза, и Даориций смущенно замолк.

— Ты узнал его, папа Даори? Он пришел, говорил с Иму, и Иму согласился навестить его госпожу. А тебе он быстро поклонился, прошел, отворачивая лицо. Ты что, не узнал его?

— Э-э-э, погоди. Это… Это тот самый раб из Египта? Которого вез из метрополии чванливый грек?

Даориций хлопнул себя по коленям, в ошеломлении пытаясь разобраться с воспоминаниями. Тогда был нелегкий переход, время штормов, Флавий стенал, таскаясь с мехом вина, пил и после блевал, свесившись на борту. А рабы сидели в трюме, лишь изредка поднимаясь на палубу, ночами. Там внизу тихо говорили друг с другом. Маура была уже продана, сам Даори продал ее, а вез еще одному, новому хозяину, в подарок от покупателя, с письмом. Потому сидела вместе с другими внизу. И им повезло, заботясь о красавице, Даориций давал рабам приличную еду и свежую воду. Значит, чужеземец, что вел с ней разговоры в трюме Ноуши, это он за два года превратился в холеного щеголя с обручем на гордой голове, с кошелем на боку и речами о госпоже, что жаждет развлечений?

— Ну и ладно, — буркнул купец, — ну вот пришел. И что? Ты, что ли, беседы с ним держишь у себя в сердце? Так знай, красавица, дорога — это не жизнь, а попутчики — всегда чужие люди. Это всех касается, кроме бродяг, что живут дорогой, а не идут по ней. Я вот…

— Нет, папа Даори, дело не во мне. Дай сказать.

Она поднялась, подбирая подол, чтоб на него не падали искры, села рядом, наклоняясь к худому острому плечу старика. Оглянулась на тихую палатку, в которой спал Иму и стала говорить тихо, останавливаясь и удивляясь сама, и после продолжая рассказ.

— Ты купил меня у папы Карумы, в нищей деревне. Потому что я танцевала. Ты увидел, танец и есть мое богатство. У Карумы остался годоя, предсказатель, что грезит и отвечает на вопросы, дает советы. Он пришел ниоткуда, а папа Карума совсем не дурак. Знал свою выгоду.

Даориций поежился, услышав в голосе молодой женщины ненависть.

— Он держал его, привязав к дереву. Поил и кормил. И когда надо было, заставлял спать. Толстой палкой по голове. Я станцевала однажды ему. Никто не знал, что он жив, что он человек. Все думали — дух, боялись и спрашивали, а потом уходили. Я тоже боялась. Но папа Карума продал меня и ты должен был явиться утром, забрать навсегда. И я станцевала годое. Мне тогда было все равно, что со мной станется. А еще мне было его жаль. И со мной он говорил в ту ночь. Немного слов. Из головы в голову. Нуба и Маура.

— Да? Он?..

— Он дал мне рыбу, папа Даори, смешную, каких продают на базарах, она была завернута в его повязку, в кусок старой тряпицы. Стеклянная, цветная рыба, толстая и веселая. Он попросил. Передать.

— Да?

Даориций будто раздвоился, слушая строгую черную женщину, бывшую девочку, она и под ним лежала, когда он проверял, на что годна, и сколько можно выручить за нее. И вот сидит и рассказывает ему о черном годое. Который и есть — Нуба. Который — Иму. Оказывается, пока монеты звенели, переходя из одной старой руки в другую, совсем рядом терпеливо сидел Нуба, привязанный к дереву. Спал, ожидая очередных вопросов. Так бывает? Но она говорит и, кажется, собирается сказать ему еще что-то важное.

— Он попросил меня забрать игрушку. Потому что он сидел, а я отправлялась в путь. Он не знал куда. Просто решил отпустить свою рыбу. Но сказал, если вдруг в большом мире я встречу ее, то чтоб отдала, потому что он обещал.

— Ее? Кого ее, дочка?

— Его любовь. Белую женщину с волосами, как степь и глазами, как мед. Ты помнишь ее, она танцевала на пиру, вместе со мной. Когда ты привез нас в полис и оставил там.

Даориций откинулся назад, нелепо взмахнув широкими рукавами, пытаясь ухватить опрокидывающийся мир. Маура обняла его за плечи, следя, чтоб не упал с каменного сиденья. Перед лицами заметались искры и клочки черного пепла.

— Я… да как же… подожди-ка. Значит… Когда он эту вазу… ах, я старый дурак!

— Ты не дурак, папа Даори.

— Не перечь! Я решил, что он смотрит на тебя. А он видел только степнячку, жену знатного эллина, видел ее танец и бился — за нее!

— Да. Но ты стал помогать. Ты ведь думал другое.

— Мне пора вернуться домой. Нянчить внуков и бросать зары в тени старых деревьев. Мой ум не годен ни на что.

— Я не закончила.

Даориций сел прямо и взялся руками за голову. Кивнул, смиряясь.

— Говори. Что там еще.

— Эта рыба. Когда мы плыли, я отдала ее египтянину. Потому что он был внимателен, слушал меня и кивал. И давал всякие советы. И я подумала, он мужчина. Его не заставят ложиться под того, кто купит, он умен и у него больше надежды найти эту женщину и говорить с ней. Я решила, что так рыба быстрее доплывет, куда нужно.

— Ах он хитрая ящерица. Верно, это и стало началом его богатой жизни, а? Выманил знак и использовал его. И пошел вверх, крутя бабами.

— Я не знаю, папа Даори. Но я узнала его сегодня, а он меня не видел. И от твоих глаз он схоронился. Но понял ли, что это и есть Нуба, хозяин стеклянной рыбы? Я слышала, как они говорили. Думаю, нет. Но что делать теперь нам всем? Не знаю. Только кажется мне, что моя давняя ошибка запутала наши судьбы. И я сижу тут и продолжаю ошибаться. Потому что Иму любит не меня. Мне жаль, папа Даори, но внуков тебе у нас не будет, думаю так.

— Что же делать теперь? — купец гладил ее по плечу, глядя, как пламя светит на гладкий лоб и полуприкрытые глаза.

— Я не шибка умна. Даже глупее обычных женщин, что рожают детей. Танец и есть моя жизнь, моя любовь и мои дети тоже он. Я даже не умею схитрить, чтоб привязать к себе мужчину. И кажется даже любить его я не умею так, как должна бы. Вот я рассказала тебе все, что знаю. Спроси, отвечу на все вопросы. Но прошу, думай вместо меня ты. Ты умен.

— Уж да-а-а, уж так умен, дочка. Эк я все перевернул. Много ума у меня…

— Не ты перевернул! Не видишь разве, так связывает нас судьба. Не похваляйся ее заслугами. Лучше подумай, как помочь Нубе. Ты любишь его, и я люблю. И он любит нас обоих. А потом увезешь меня в черные земли, на родину. Нуба сказал, что мой брат остался в страшном месте. И когда он рассказал мне это, знаешь, будто взошло настоящее солнце. Он, чужой нам, пытался вызволить мальчика, еле остался жив. А я — сестра, и ношу имя своего брата. И теперь я свободна. Скажи, ты поможешь мне?

— Мы поможем демону Иму, — Даориций сидел, сгорбившись, смотрел на огонь, — а я помогу тебе вернуться, а ты поможешь брату выбраться из откуда там ему надо… — он вдруг захихикал, вытирая щеку согнутым пальцем, — все всем помогают. А где же тут деньги для старого купца Даориция, что все умеет купить и продать?