— А вам не кажется, что в Америке так думают далеко не все? — возразил Киреев.

— Господин полковник, совсем недавно мы получили Австрию и Чехословакию. Из чьих же рук мы получили эти плацдармы?

— Довоенный Мюнхен не повторится, — заметил Киреев.

— Такого рода мюнхены будут повторяться до тех пор, пока не будет положен конец коммунизму. Авторитетный член конгресса господин Трумэн посоветовал правительству Рузвельта: «Если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии…».

— Частная, беспочвенная болтовня человека, лишенного здравого смысла.

— По поводу открытия второго фронта союзники вам ответили, что не созрело время?

— Вы так полагаете?

— Я говорю, что знаю.

— Вы или мало знаете, или умышленно допускаете неточность. По поводу высказывания господина Трумэна, например…

— Вам видней, — процедил пленный.

— Между прочим, в газете «Нью-Йорк таймс» 24 июня 1941 года господин Трумэн писал: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России…». Как вас это устраивает?

Пленный нахмурился, промолчал.

Киреев сложил перочинный нож, положил его в карман.

— Вы заблуждаетесь, — сказал он, — если думаете, что русские рассчитывают на своих «союзников». Мы рассчитываем и полагаемся на собственные силы.

Пленный прищурил здоровый глаз и словно впился взором в спокойное лицо полкового комиссара. Его разорванное веко дрожало.

Глядя на него сверху вниз, Киреев подумал: «Ведет себя с чувством барского презрения, а у самого поджилки дрожат». После паузы он продолжал:

— Господин Трумэн в своей статье сделал определенный вывод. Об этом вы умолчали. «Таким образом, — писал он, — пусть они убивают как можно больше». Вот каково его пожелание.

Пленный, задумавшись, молчал.

— Благодарю вас, господин офицер связи, за откровенность, — сказал Киреев. — И до свиданья.

— Я ничего не сообщил такого, за что можно было бы благодарить, — возразил пленный, покосившись на него.

— О, все же сказали кое о чем. Не замечая, вы приоткрыли вашу веру и ваше неверие.

Повернувшись к солдату, Киреев сказал:

— Уведите пленного.

Офицер внезапно выпрямился.

— До свиданья, господин полковник. Возможность встречи не исключается.

Киреев засмеялся.

— Да. В Берлине, вероятно, когда вас репатриируют на родину.

Пленного увели. Провожая его взглядом, Киреев стал рядом с Рождественским и тихонько коснулся его плеча своим плечом.

— Слышали? — спросил он равнодушно, кивком головы указав в сторону уходившего пленного. — Смотрит то с ненавистью, то со страхом, — лощенный солдатик. Между прочим, соки из него выжаты, как из лимона. Пуст. Мысли по трафарету. Стандартная заученность. И все же не случайно в среде немецких офицеров процветает такая вера в то, что второго фронта не будет. — Наклонившись и чуть приподняв руку, как бы намереваясь отсечь сомнения, Киреев вдруг предложил: — Идемте-ка обедать. Хозяйка обещала угостить борщом.

Они вошли в хату. Пахло залежавшимися яблоками и хвоей. Хозяйка, шлепая босыми ногами по чистенькому земляному полу, хлопотала у печи. В окна с деревянными жалюзи свет проникал слабо. По-видимому, в эту осень решетчатые ставни давно не приоткрывались. Большую часть времени люди отсиживались в погребе. Полумрак жилого помещения дополнял ту угрюмость, какая все еще была заметна на лице хозяйки. Она поставила на стол две тарелки с борщом, нарезала хлеба и, отойдя к печке, стала приготовлять посуду для второго.

Когда хозяйка поставила тарелки с дымящимися галушками и налила сметаны, Рождественский не выдержал, спросил:

— Что же вы, мать, сумрачны больно? Или жизнь не веселит?

— А какая тут жизнь, — проговорила хозяйка.

— Еще поживете, что вы?

— А я не о себе… — она быстрым движением поправила платок на голове. — У меня же двое, как вы. Только не знаю, где. Тяжко шевелите ногами за немцем. А когда от него, так где и прыть-то у вас бралась.

Мгновение Рождественский не жевал, положил на стол вилку. Но тотчас же почувствовал толчок под столом. Взглядом Киреев говорил ему: глотай! Рождественский стал глотать, почти не жуя. В эту минуту он вспомнил слова Марии: «Ох, казаки, казаки, как мы вас ждали!».

— Круто по нашему адресу, — сказал он после паузы. — Что же, промолчать придется.

— Я не первая, а хочу быть последней.

— Ругаться?

— А то ж… калякали с бабками в погребе, было бы поздравить-то с чем.

— Будет с чем.

— И вот же, просим, сделайте милость, чтоб было за что.

— Будет скоро!

— А мы знать хотим, когда это станет? Чтоб вылезти из погреба, в хате бы спать. В поле картошка не копана, хлебушко гибнет. Какое разорение колхозу — корм скотине, приготовленный к зиме, теперь не в пору переводим.

Неожиданно вблизи ударил снаряд. Тоненько зазвенели стекла в окнах. Рождественский посмотрел на хозяйку, ожидая: вот бросится вон из хаты. Но — нет! она глубоко вздохнула, плотнее сжимая губы, и продолжала стоять посреди хаты, вслушиваясь.

Комиссары тихонько выбрались из-за стола, поблагодарили хозяйку и вышли на улицу.

— В поле картошка не копана, хлебушко гибнет, жалуется наша хозяюшка, — заметил Киреев с теплой улыбкой, осветившей его умное, выразительное лицо. — Вы понимаете, Александр Титыч, что вопрос нашей победы для этой простой русской женщины — вопрос ее жизни. Перед воинами она готова поставить на стол все, что в доме есть. И тем не менее проявление ее любви к нам основано не на каких угодно условиях, и не только оно потому, что мы свои, советские люди… «Тяжело шевелите ногами за немцем!». Замечательно сказано, честное слово. Советскую армию мы-де, мол, славим не только за то, что она — армия моих сыновей, но и за монолитность фундамента, на котором построена эта армия — она должна от оккупантов защищать честный, свободный, навеки раскрепощенный общественный труд. Вот почему женщина и говорит: «А то ж… калякали с бабами в погребе, было бы поздравить с чем…». Кстати, — Киреев расстегнул планшетку, достал из нее большой лист бумаги, — вы сегодня проводите поротную санобработку, люди соберутся в кучу, — поздравьте-ка солдат и офицеров с окончанием гизельской операции. Возьмите — это обращение к нам Военного Совета группы наших войск. В нем очень выразительно цифрами сказано о нашей победе.

Побанились в этот день люди из первой роты. Затем все очутились в пяти-шести хатах, прилегающих к дому, где расположилась хозяйственная часть батальона.

Петелин рассказывал Симонову о настроении, о желании солдат его роты. И Рождественскому, наблюдавшему со стороны, казалось, что он впервые видит на исхудавшем лице лейтенанта такую сосредоточенность.

— Слушайте, товарищ майор, — вдруг простодушно воскликнул Петелин. — Пуганная ворона курицы боится, а только пообвыкнет — коршун ей нипочем.

— Может быть, и так, — ответил Симонов, выдувая темно-серый клубочки дыма. Посмеиваясь, он продолжал: Глядите в оба, лейтенант, чтобы не подмесили вдруг. Вы не думайте, что против нас только румыны…

— Ну, — Петелин встал, — значит, нам уже пора… К переднему краю, как притемнеет?

— Не торопитесь, — приподнял руку Симонов. — Люди пусть пообсохнут, да и стемнеет скоро, безопасней подойти к окопам.

Симонов сидел, развалившись в плетеном кресле, расчесывая волосы, ощущая легкость во всем теле. И ему хотелось, чтобы все люди его батальона почувствовали такое же удовлетворение, как и он. Даже подумал: на не дать ли отдых первой роте на целую ночь? На одну ночку за три месяца беспрерывных боев? «М-да, — говорили его глаза, ласково светившиеся из-под густых бровей. — Отдых — штука заманчивая. А время не подошло для непременного исполнения желаний. Придется это дело отставить. Наступит же более подходящий случай».

Часом позже Рождественский проводил беседу с первой ротой.

— Так вот, товарищи, — говорил он, помахивая листовкой специального выпуска Военного Совета Северной группы. — Лучше прочесть, полагаю?