На железнодорожной станции не было слышно паровозных гудков. Серые пустыри окраин, раскинувшиеся вокруг станции Ищерской, были затоптаны и загажены обозными стоянками. Тьма наполнялась скрежетом вездеходов, тягачей и транспортеров, грохотом огромных грузовых автомашин.

Часам к двенадцати ночи Рождественскому удалось добраться до знакомой беленькой хатки, отгороженной садом от улицы. На его стук в окно хозяева не отозвались, но ему показалось, что сквозь занавешенное стекло просачивался желтый свет. Он постучал настойчивей, придерживаясь за глинобитную стену, мелко вздрагивающую от грохота орудийных выстрелов. Послышался тонкий металлический скрежет засова, скрипнули ржавые петли, и дверь приоткрылась.

— Кто? — тревожно спросила женщина — Кого надо?

Рождественский с трудом различил с детства знакомого мужика Прохора, выглядывавшего из-за спины жены. От радости сдавило сердце. Он сказал тихо:

— Пустите обогреться…

По-видимому в его голосе Прохор уловил что-то знакомое. Он потихоньку отстранил жену за притолоку, пропуская бородатого человека в сени, не проронив ни слова, пока не вошли в горницу, освещенную лампой. Молча, с настороженной наблюдательностью хозяин измерил взором пришельца.

— Что, Прохор, не узнаешь? — сказал Рождественский, пошатываясь. — Не ожидал ли ты меня на «вороном скакуне»? впрочем — не мудрено. Я и сам из многих рассказов — устных и печатных — прежде все по-иному представлял. Красиво изображались героические приключения разведчиков. А вот у меня все не — оброс бородой, измотался…

— Александр Титыч! — сдавленно воскликнул Прохор и засуетился, отыскивая место для гостя. — Титыч вернулся!

— Он самый. Воды, ради бога, воды… Умираю от жажды.

Будто звучным колоколом Проход загудел на жену, махая руками:

— Не годится вода. Молочка! Подавай теплого молочка. Измучился как, а? садись-ка вот. А мы все ждем… Ты слышишь, — понизив голос, он почти зашептал: — Загудело-то как у наших? Небось, слышно и в Ачикулаке! Русские возвращаются. А думалось, когда все это будет?

Рождественский тяжело опустился на табуретку.

— Возвращаются, конечно. Ты что же, не верил в это?

— Да что ты, Александр Титыч! Ну, давай молочко, баба!

Откинувшись головой к стене, точно в полузабытьи, Рождественский произнес устало:

— На зубах песок, а на сердце — камень…

Выставив перед собой дебелые руки, жена Прохора поднесла кувшин с молоком.

— Попейте, пожалуйста, — склонясь, говорила она грудным голосом. — Тепленькое, вот словно знали, в печке грелось.

— Если уж такая ласка, — взяв кувшин, сказал Рождественский. — Вот это нектар! Спасибо вам, добрые люди. Вот так животворное!

— Александр Титыч, в степи не довелось встречать Парфенова? — спросил Прохор. — Слышно, объявился он там.

Глубоко запавшие глаза Рождественского засветились. Усмехнувшись, он сказал жестко:

— В степи-то его разгадали. И шлепнули!

Другой такой же объявился в Ищерской.

Рождественский привстал.

— Что же, и этот действует теми же методами?

— Хаты моей он не знает, а я встречь не попадаюсь, не знаком. Приходится сторониться. Расхаживает, ищет «вчерашнего дня».

— Не хватало вам — зарыться лицом в землю да отсиживаться…

Прохор покачал головой.

— Делаем, что в наших силах, Александр Титыч…

— А этого «новичка» порешить не можете?

— Легко так сказать, а сделать в теперешнем положении…

— Делать тяжелей, это я знаю. Но еще тяжелей сидеть без дела, Прохор.

Прохор не обиделся, он что-то говорил, оправдываясь. Рождественский сидел неподвижно, словно призадумался, нагнувшись вперед. Руки его покоились на коленях. Прохор отошел на цыпочках, помахал рукой жене.

— Спит, — сказал он тихо.

— Измотался, бедняга.

Рождественский еще только дремал. У него не было сил, чтобы встать, раздеться. А когда, наконец, очутился на кровати, увидел, что окна уже не занавешены и из сада струится бледноватый свет. «Проснуться бы утром и увидеть наших, увидеть Андрея Ивановича. Спать, спать!..» — подумал он, засыпая.

Утром, лежа в кровати, не открывая глаз, он стал прислушиваться к тихому говору в хате.

— Кажется, уже просыпается, — произнес Прохор.

— Пусть еще поспит, — раздался знакомый женский голос. — Он так измучился…

Рождественский приподнял веки и сейчас же снова закрыл, точно от резкого света. «Что же это?» Открыв глаза, он снова увидел перед собой исхудавшее, невыразимо милое, дорогое ему лицо. Склонившись над ним, Лена спросила чуть слышно:

— Вы не больны, Александр Титыч? Вы страшно стонали во сне…

Улыбнувшись, он взял ее руку повыше локтя. Их лица сблизились. Оба почувствовали дыхание друг друга.

— Аленка, жива! — слабо выговорил Рождественский.

Она пошатнулась. Он обеими руками схватил девушку за голову, притянул к себе. Когда он поцеловал ее в лоб, в щеки, она не пыталась подняться, неловко и стыдливо улыбаясь.

— Слушайте меня, Александр Титыч, — наконец сказала она. — Я вернулась третьего дня. Я все уже передала нашему командованию. Думала, что вы… Но все обошлось. Как я рада, Александр Титыч…

— Что же ты передала?

— Передала, что в песках сосредоточен корпус генерала Фельми. Начальник штаба подполковник Рикс Майер. Это не армия, а особый корпус. К нему придан кавалерийский полк под командой полковника фон Юнгшульца. Этот корпус Гитлером предназначен для операций в Иране, и потом вообще где-то там, в Африке будто. Весь корпус сформирован из разного сброда. Политические, реакционные эмигранты из восточных стран. Все они жители Востока или немцы, жившие в Африке. Весь личный состав из пожилых людей. В общем, армия в миниатюре, со всеми родами войск.

— Верно! Совершенно верно. Говори, Лена, все по порядку, — уже успокоившись, с чуть заметной улыбкой сказал Рождественский. — То, что узнал я, подтверждается твоими данными. Продолжай, Аленка.

Лена долго рассказывала о своих приключениях. Рождественский пытался было встать, она запротестовала, поправила у него под головой подушку и села у его ног.

В горнице они были теперь наедине. Лена рассказывала все обстоятельства, по порядку, и Рождественский одобрительно подумал, что она хорошо подготовилась к докладу. Но Лене показалось, будто он перестал ее слушать. Смутившись, она прервала рассказ.

— Вам это неинтересно, Александр Титыч? Вы все это знаете…

— Ты не сказала мне, откуда так много узнала? Кто тебе помог?

— Того, кто мне помог, в живых уже нет.

— Ого, — удивился Рождественский. — Что же с ним произошло?

— Я расстреляла его, — угрюмо сказала девушка. — Встретилась я с ним в степи. Сперва он вел себя очень нахально. Потом назвал меня сумасшедшей. Потом заплакал. Он хныкал от бешенства, хныкал, но отвечал на мои вопросы. Попытался врать с первых же слов, но ведь мы уже кое-что знали о таинственном войске! И он это понял. Стал отвечать. О себе рассказал, что он вечный бродяга, по происхождению — немец. Жил в Иране. А началась война — его перебросили в Германию. Вот из таких и весь корпус Фельми. Ждут, когда Клейст прорвет нашу оборону, чтобы потом ринуться в Иран, а оттуда в Индию. Подумайте, какие далекие планы!

— Да, именно далекие.

— Ну, а правильно я поступила, что расстреляла его?

— Ты вела себя, как подобает честному советскому воину, — сказал Рождественский. — Теперь будем пробираться к своим.

— Нет! — порывисто ответила она. — Мне еще не время…

— То есть, как это не время? — удивился Рождественский.

Лена помедлила с ответом, думая: «Не отнесется ли он равнодушно к тому, что я сообщу сейчас?»

— Я получила приказание от комдива. Должна находиться в Ищерской до вступления наших войск… А для вас особое приказание…

— Какое же?

— Немедленно отбыть… Что называется, возвратиться восвояси.

— Мне одному?

— И Коля с вами…

— А с тобой же кто останется?

— Радист. Остальные разведчики ушли уже. Я даже не видела их.