…Яшка Костромской… конокрад. Чистокровных рысаков прямо из конюшен уводил, цыганам продавал за огромные деньжищи. Иной раз в карманах по нескольку тыщ носил… Застрелили Яшку псы легавые, полгода тому»; «Про Князя кто ж не слыхал? Самый рисковый на всю Москву налетчик. На рынках про него говорят, в газетах пишут. Псы на него охотятся, да только когти у них коротки. Хитровка, она своего не выдаст — знает, что с выдавальщиками бывает»… Упыря сегодня называли бы рэкетиром, а в конце XIX в. его способ разбоя была новинкой: «…стрижет лабазников и лавочников. Таких деловых «доильщиками» прозвали. Хочешь, чтоб лавка цела была, чтоб врач санитарный не цеплялся и псы не трогали, — плати доильщику мзду и живи себе, торгуй. А кто не хотел платить, на себя надеялся или так, жадничал, с теми всякое случалось. Раньше так кровососничать не заведено было».

Стать своим в этом мире пытается Сенька Скориков, попадающий поначалу в разряд начинающих «огольцов». Это о таких, как он, его приятели Проха и Филин, его «подруныса» Ташка писал Гиляровский: «…рожденные и выращенные здесь же подростки-девочки и полуголые «огольцы» — их кавалеры.

«Огольцы» появлялись на базарах, толпой набрасывались на торговок и, опрокинув лоток с товаром, а то и разбив палатку, расхватывали товар и исчезали врассыпную» («Москва и москвичи»).

«Тырить Сенька научился быстро. Дело легкое, веселое.

Михейка Филин «карася» высматривал — человека пораззявистей — и проверял, при деньгах ли…

Дальше Скорик вступал. Его забота, чтоб «карась» рот разинул и про карманы позабыл. На то разные заходцы имеются. Можно с Филиным драку затеять, народ на это поглазеть любит. Можно взять и посередь мостовой на руках пройтись, потешно дрыгая ногами (это Сенька сызмальства умел). А самое простое — свалиться «карасю» под ноги, будто в падучей, и заорать: «Лихо мне, дяденька (или тетенька, это уж по обстоятельствам). Помираю!» Тут, если человек сердобольный, непременно остановится посмотреть, как паренька корчит; а если даже сухарь попался и дальше себе пойдет, так все равно оглянется — любопытно же. Прохе только того и надо. Чик-чирик, готово. Были денежки ваши, стали наши.

Бомбить Сеньке нравилось меньше. Можно сказать, совсем не нравилось.

Вечером, опять таки где-нибудь поближе к Хитровке, высматривали одинокого «бобра» (это как «карась», только выпимши). Тут опять Проха главный.

Подлетал сзади и с размаху кулаком в висок, а в кулаке свинчатка. Как свалится «бобер», Скорик с Филином с двух сторон кидались: деньги брали, часы, еще там чего, ну и пиджак-штиблеты тоже сдергивали, коли стоющие…

Слам продавали сламщикам из бунинской ночлежки… При хорошем хабаре, тогда шли пить вино в «Каторгу» или в «Сибирь». После полагалось идти к лахудрам (по-хитровски — «мамзелькам»), кобелиться» («Любовник Смерти»).

А ниже — и в переносном смысле, и в прямом, — под землей — парии Хитровки. Вот обитатели подвалов ночлежек: «Поверху — квартеры с нумерами, там по ночам до тыщи народу ухо давит, а внизу, под землей, глубоченные подвалы, и там тоже живут: крохали, которые краденое платье перешивают, нищие из тех, что победней, и каляки тоже там селятся. Каляки — народ сильно пьющий, но все же не до последней крайности, потому что им нужно перо в руке удержать и слова на бумаге правильно сложить. Промысел у них такой — для неграмотных письма и слезницы калякать, а кто умеет, то и прошения».

«Было в подземной Хитровке такое особенное сословие — «кроты», которые в дневное время всегда под землей обретались, а наружу если и вылезали, то ночью. Про них рассказывали, что они тайниками с ворованным добром ведают и за то получают от барыг со сламщиками малую долю на проедание и пропитие, а одежи им вовсе никакой не надо, потому что зачем под землей одежа?»

Гиляровский описывает все это более отстраыенно, не столь тщательно реконструированным разговорным языком дореволюционной Москвы.

Чужаки, попав на Хитровку, оказывались в роли жертвы. «…Я с ужасом понял, что уголовники собираются раздеть меня донага», — осознает злосчастный Зюкин, неосмотрительно «нарядившийся в парадную форму».

«Эраст Петрович повернулся к Будочнику:

— Скажите, Будников, были ли на Хитровке похожие преступления, чтобы жертвам выкалывали глаза?

— Были, в самом недавнем времени. Одного купчика, что на Хитровку сдуру после темна забрел, порешили. Ограбили, башку проломили, портмоне с золотыми часами взяли. Глаза зачем-то повырезали, крокодилы. А еще раньше, тому с две недели, господина репортера из газеты «Голос» умертвили. Хотел про трущобы в газету прописать. Он денег-часов с собой не брал — опытный человек и на Хитровке не впервой. Но кольцо у него было золотое, с бриллиантом, с пальца не сымалось. Пришили репортера, бестии мокрушные. Кольцо прямо с мясом срезали и глаза тоже выкололи. Вот какая публика».

Сетуя на своих «подопечных», Будников и не думает признаваться, что таинственный «маниак» — «Хитровский Слепитель» — он сам. Но Эраст Петрович Фандорин неумолимо идет по следу! «Итак. Совершено три жестоких убийства: первое и третье на Хитровке, второе в пяти минутах ходьбы от Хитровки, но тоже на территории, подведомственной Третьему Мясницкому участку городской полиции. В общей сложности преступник лишил жизни восемь человек — двоих мужчин», — подытоживает он, и, желая «разом закончить все московские дела», проводит уже упоминавшуюся операцию «Пауки в банке». Фандорин устраивает «не одну ловушку, а целых две, собрав в хитровском подземелье целую «кунсткамеру… коллекцию монстров» — банды Князя и Упыря, а заодно и парочку продажных полицейских, приготовив для них в качестве приманки обнаруженный «калякой» Синюхиным («пропойцей, чиновником бывшим») серебряный клад и вдобавок прекрасную Смерть («Любовница смерти»).

В 1902 г. Гиляровский привел посмотреть на Хитров рынок К. С. Станиславского, Вл. И. Немировича-Данченко и театрального художника В. А. Симонова — в Художественном театре готовилась постановка пьесы Горького «На дне», той самой, которую как бы предугадывает Коломбина, осуждая писателя за привычку «в грязи копаться»: «Он бы еще про бродяг пьесу сочинил или про ночлежку. Нет, наши русские писатели совершенно неисправимы» («Любовница смерти»).

Серебрянические переулок и набережная

Здесь уместно перейти к тем самым хитровским подземельям, которые в описаниях Акунина заставляют вспомнить лучшие страницы «Пещер Лейхтсвейса». Реальны ли эти таинственные лабиринты и если да, то что они из себя представляли?

Любой средневековый город мира (в нашем с вами случае — исторический центр Москвы) стоит над целой сетью подземных ходов, подвалов, зачастую многоярусных… Любой диггер подтвердит, что многие древние участки «подземной Москвы» дошли и до наших дней. Больше всего их, разумеется, в пределах городских стен — мы с вами уже говорили о блужданиях Корнелиуса фон Дорна по кремлевским лабиринтам.

Но и окраины старого города тоже имели немало подобных подземелий. Подтверждая это, Акунин описывает в романе «Алтын Толобас», как Николас Фандорин открывает в таганском подвале «черную дыру», из которой «в лицо Николасу дохнул запах Времени: обычно столь трудно уловимый, он был густым, вязким». Как вы помните, именно в этом подземелье обнаруживается пресловутый «Замолей» — еретическая книга, вокруг поисков которой закручивается интрига романа. «На земляном полулежала большая книга в редкостной красоты серебряном окладе, сплошь выложенном желто-красно-бурыми каменьями. Серебро от времени почернело, но шлифованные самоцветы — а их тут были сотни — заиграли, засверкали отраженным светом… Николас осторожно раскрыл тяжелую обложку, увидел пергаментный титульный лист с выцветшими (а некогда, вне всякого сомнения, золотыми) греческими буквами ручного тиснения:

При перестройках и реконструкциях вскрывающиеся ходы, разумеется, изучаются (если повезет) и чаще всего уничтожаются.