На Сухаревке жулью в одиночку делать нечего. А сколько сортов всякого жулья!»

Сенькина месть была явно задумана с дальним прицелом: товарам бессовестного дядюшки, оказавшимся без защиты витрин, предстояло стать немедленной добычей этих ловкачей.

Для москвичей конца XIX — начала XX в. Сухаревка была местом, где, пусть и с некоторым риском, можно было дешево сделать покупки. Для читавших Гиляровского мир Сухаревки — жгучая экзотика, в которой старый фарфор и ботинки с картонной подметкой отступают на второй план, давая место смачным описаниям шпаны. «На Сухаревке кто пацана марухой обзывал — за такое сразу метелили без пощады» («Любовник Смерти»). Тут же «на Сухаревке гулящую обнаружили с вырезанной утробой» («Декоратор»). Кстати, на той же Сухаревке маньяк «снимает» пресловутую Инеску, которой чудом удается вырваться из его лап: «Инеска — б-барышня с Грачевки, и ее зона влияния объемлет Трубную площадь с окрестностями. Человек подошел к ней на Сухаревке», — поясняет Фандорин. Момус, решив замаскировать свою сообщницу Мими, «решил сделать ее мальчишкой. В овчинном треухе, засаленном полушубке и большущих валенках она стала неотличима от шустрых московских подростков вроде тех, что шныряют по Сухаревке — только за карман держись» («Пиковый валет»). И Сухаревские антиквары, у которых можно было «купить статуэтку голой женщины с отбитой рукой и поврежденным носом, и уверяют они знакомых, что даром досталась:

— Племянница Венеры Милосской!

— Что?!

— А рука-то где! А вы говорите!» (Гиляровский, «Москва и москвичи»), а можно было и отыскать в груде хлама подлинно старинную, ценную вещь, — тоже выручили Момуса, который, собираясь облапошить чванного купца, собирался подбросить тому фальшивый клад: «Хотел Момус что-нибудь позаковыристей достать, с еврейскими буквами или хотя бы с арабской вязью, но больно дорого на круг выходило. Купил аннинских золотых двухрублевиков и екатерининских «лобанчиков», по двадцати целковых за штуку. Ну, тыщу не тыщу, но много купил, благо добра этого по Сухаревским антикварным лавкам навалом. После пересчитает Самсон Харитоныч монеты, это уж беспременно, а число-то неслучайное, особенное, оно после сыграет».

И совсем уж экзотичны были Сухаревские «книжники» — основную часть их товара составляли все-таки не старинные книги, а пользовавшиеся бешеным спросом у «простого народа» своеобразные пиратские римейки.

«— У каждого свой «Юрий Милославский», и свой «Монтекристо» — и подписи: Загоскин, Лажечников, Дюма. Вот я за тем тебя и позвал. Напиши мне «Тараса Бульбу».

— То есть как «Тараса Бульбу»? Да ведь это Гоголя!

— Ну-к што ж. А ты напиши, как у Гоголя, только измени малость, по-другому все поставь да поменьше сделай, в листовку. И всякому интересно, что Тарас Бульба, а не какой не другой. И всякому лестно будет, какая, мол, это новая такая Бульба! Тут, брат, важно заглавие, а содержание — наплевать, все равно прочтут, коли деньги заплачены. И за контрафакцию не привлекут, и все-таки Бульба — он Бульба и есть, а слова-то другие», — приводит Гиляровский забавный диалог одного из таких «культуртрегеров» с голодным литературным поденщиком («Москва и москвичи»).

В изобилии имелась и литература того жанра, жертвой которого пал стремившийся к культуре Сенька Скориков:

«— Я велел тебе купить сборник Пушкина и прочесть хотя бы сказки!

— Я купил, — обиделся Сенька. — Там много было Пушкиных. Я вот этого выбрал.

И в доказательство достал из кармана книжку, третьего дня купленную на развале. Книжка была интересная, даже с картинками.

— «Запретный Пушкин. Стихи и поэмы, ранее ходившие в списках», — прочитал заглавие инженер, нахмурился и стал перелистывать страницы.

— И сказки прочел, — еще больше оскорбился на такое недоверие Скорик. — Про архангела и Деву Марию, потом про царя Никиту и его сорок дочерей. Не верите? Хотите перескажу?

— Не надо, — быстро сказал Эраст Петрович, захлопывая книжку. — Ну и негодяй.

— Пушкин? — удивился Сенька.

— Да не Пушкин, а издатель. Нельзя печатать то, что автором для печати не предназначалось. Так можно далеко зайти. Помяните мое слово: скоро господа издатели дойдут до того, что начнут печатать интимную п-переписку!»

Мясницкая

И вновь мы идем по линии бывших стен Белого города — по бульварам. Нам предстоит знакомство с Мясницкой — улицей, на которой собрано сразу несколько интересующих нас адресов.

Москвовед Ю. Федосюк в конце 1970-х гг. охарактеризовал Мясницкую так: «Полтора километра длины и полтысячелетия истории…» Более метко и сказать нельзя! Эта древняя магистраль, одно время соперничавшая с Ильинкой, возникла в конце XV в., однако и до этого район нынешней Мясницкой был густо населенным и оживленным. После разгрома Новгорода Иван Грозный переселил сюда присягнувших ему на верность знатных горожан и новгородских купцов. Новоприбывшие с выгодой для себя занялись торговлей мясом, и вскоре рядом с ними стали селиться и московские мясники — отсюда название улицы. Это был не самый приятный район города — здесь располагалось множество боен и мастерских по переработке требухи, отравлявших воздух. Проходившая через слободу дорога многократно меняла направление, однако к XVII в. ее положение утвердилось окончательно. К этому времени о промысле прежних обитателей Мясницкой напоминало только название, а селиться здесь стало духовенство и дворянство. Ведь Мясницкая, выходя за городскую черту, переходила в дорогу, которая вела в село Преображенское — загородную резиденцию царей; этим же путем добирались и в богатую Немецкую слободу.

Во время пожара 1812 г. практически все строения на Мясницкой сгорели — улица была деревянной; наученные горьким опытом домовладельцы, восстанавливая свои жилища, отстроили их из камня. Это обстоятельство и положило начало репутации улицы как богатой и презентабельной. В середине XIX в. на Мясницкой стало селиться богатое купечество, а к концу столетия здесь сконцентрировалась торговля техническими новинками: открылось множество офисов фирм, специализировавшихся на металлических изделиях, станках и новомодном электрическом оборудовании. Верхние этажи зданий занимали квартиры богатой интеллигенции, чиновников, европеизированного купечества, — не случайно в «Статском советнике» как несомненная примета эпохи возникает проживающий здесь «известный адвокат Зимин»: «Из приемной им навстречу влетел счастливый Мыльников.

— Есть! — крикнул он с порога. — Опознан! Проходил по прошлому году! В картотеке есть! Арсений Николаев Зимин, сын присяжного поверенного! Мясницкая, собственный дом!»

В достаточном количестве имелись на Мясницкой и магазины, говоря современным языком, ширпотреба, большинство из которых тоже специализировались на импорте. «У Мясницких ворот мы остановились, в нерешительности оглядывая вывески магазинов готового платья.

— Как вам вон тот? — показал Фандорин на зеркальную витрину с надписью «Последние парижские моды». — Раз п-парижские, то, верно, хорошие?» («Коронация»).

Итак, «акунинские» достопримечательности Мясницкой (с 1935 по 1990 г. — улица Кирова). Одна из них уже «всплывала» в этом тексте, правда, говорили мы с вами о ней вскользь. Я имею в виду консисторию (управление по церковным делам, упоминавшееся в рассказе о Чудовом монастыре). Задумывалось это учреждение для контроля над поведением священнослужителей, однако затем ее функции были расширены и на мирян. Консисторские чиновники бдительно следили за тем, чтобы полицейские принуждали горожан соблюдать целый свод правил, напрямую законом не предписанных, «но преступление которых казалось чуть ли не смертным грехом и, во всяком случае, поступком чрезвычайной смелости. Никто не дерзал курить на улицах, чиновники не смели отпустить бороду и усы [прерогатива военных], студенты не решались, хотя оно было очень заманчиво, носить длинные волосы, блины можно есть только на Масленице и в положенные для этого дни [то есть на поминках], посты строго соблюдались во всех классах населения…» — пишет в своих воспоминаниях о 1860-х гг. Н. В. Давыдов. «Консистория! Слово, теперь непонятное для большинства читателей.