Хитрово предполагал построить крытый каменный рынок, но успел поставить лишь временный железный навес на столбах. В 1824 г. генерал-майор умер, а его наследники отказались продолжать строительство. Торговля на Хитровом рынке (как тем не менее стала называться площадь) велась лишь зимой, когда в Москву в изобилии подвозилось мороженое мясо — получилось нечто вроде сезонной ярмарки. Зато в 60-х гг. XIX в. Хитров рынок стал своеобразной биржей труда для малоквалифицированной рабочей силы. Вечером те, кому не повезло с трудоустройством, расходились ночевать по трактирам, устроенным в окружавших площадь домах. Некоторым приходилось жить на рынке так долго, что привезенные из дома деньги заканчивались. Неудачникам ничего не оставалось, как просить милостыню. Потянулись на Хитровку и профессиональные нищие. Среди этой публики попадалось значительное количество людей, не имевших паспортов. Владельцы трактиров сориентировались и начали прятать своих постояльцев от полицейских проверок. Неудивительно, что Хитровка стала привлекать преступников, многие из которых находились в Первопрестольной нелегально, убежав из тюрьмы или с каторги. «Полицейские протоколы подтверждали, что большинство беглых из Сибири уголовных арестовывалось в Москве именно на Хитровке», — писал Гиляровский («Москва и москвичи»).

«Дома стали плоше, улицы грязней. И чем дальше мы катились по скверной, изрытой колдобинами мостовой, тем паршивее становились строения, так что уж иначе чем словом «трущобы» их и язык бы не повернулся назвать.

Извозчик вдруг остановил лошадь.

— Воля ваша, барин, а на Хитровку не поеду. Ограбят, лошадь отберут, да еще бока намнут, а то и чего похуже. Местность известная, и дело к вечеру.

И в самом деле, уже начинало смеркаться — как это я не заметил?

Поняв, что препираться бессмысленно, я скорей вылез из пролетки и сунул ваньке три рубля.

— Э нет! — ухватил он меня за рукав. — Вон куды заехали, а вы, ваше превосходительство, вдвое обещались!

Фандоринская коляска скрылась за поворотом. Чтобы не отстать, я кинул наглецу еще два рубля и побежал догонять.

Публика мне встречалась весьма неприглядная. Выражаясь попросту — рвань. Как у нас на Лиговке, а то, пожалуй, и похуже. Особенно неприятно было то, что все без исключения пялились на меня.

Кто-то развязно крикнул мне вслед:

— Эй, селезень, ты чего тут потерял?

Я сделал вид, что не слышу.

Пролетки за углом не было — пустая горбатая улочка, кривые фонари с разбитыми стеклами, полуразвалившиеся домишки», — с ужасом описывает свое знакомство с хитровскими трущобами (и очередное разочарование в Эрасте Петровиче) Зюкин («Коронация»).

С мечтой Хитрово о цивилизованном бизнесе было покончено. Занявшую ярмарочную площадь биржу труда сменила «Хитровка, самое страшное на Москве место. На Сухаревке, конечно, тоже фармазонщиков и щипачей полно, только куда им до хитровских. Вот где, рассказывали, жуть-то. Кто чужой сунься — враз догола разденут, и еще скажи спасибо, если живой ноги унесешь. Ночлежки там страшенные, с подвалами и подземными схронами. И каторжники там беглые, и душегубы, и просто пьянь-рвань всякая» («Любовник Смерти»). На Хитровку стекались люди, по тем или иным причинам оказавшиеся «на дне». Там они жили и умирали («Иные мамзельки с французкой до тридцати годов доживают, а кто и дольше. По мне так и тридцать больно много. Вон мамке двадцать восьмой годок, а старуха совсем — зубы повыпали, в морщинах вся», — хладнокровно объясняет Сеньке Ташка).

В этих «жалких трущобах» («Декоратор») рождались дети, уже не знавшие другой жизни. «Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь и отдавать ее караульщику за углом, а самим босиком метаться по снегу около выходов из трактиров и ресторанов. Приходилось добывать деньги всеми способами, чтобы дома, вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме того, стояли «на стреме», когда взрослые воровали, и в то же время сами подучивались у взрослых «работе».

Бывало, что босяки, рожденные на Хитровке, на ней и доживали до седых волос, исчезая временно на отсидку в тюрьму или дальнюю ссылку. Это мальчики.

Положение девочек было еще ужаснее.

Им оставалось одно: продавать себя пьяным развратникам. Десятилетние пьяные проститутки были не редкость», — читаем мы у Гиляровского.

Именно таким ребенком Хитровки была подруга Сеньки Скорикова Ташка («Любовник Смерти»): «Вдруг навстречу Ташка, легка на помине. Не одна, с клиентом. По виду приказчик. Пьяный, рожа красная, Ташку за плечо облапил, еле ноги переставляет.

Вот дура гордая! Охота ей за паршивый трехрублевик себя трепать. И не объяснишь ведь, что зазорно и срам, — не понимает. Еще бы, с младенчества на Хитровке. И мамка ее шалава была, и бабка», — рассуждает Сенька, еще помнящий нормальную семейную обстановку. «Скорик… советовал в рассказ матерщину не вставлять.

Ташка такому совету удивилась — она, хитровская порода, разницы между приличными и похабными выражениями понимать не умела. Тогда он ей все матюгальные слова на листочке написал, чтоб запомнила. Ташка обхватила голову руками, стала повторять:………

Сенькины уши, приобыкшиеся к культурному или, еще лучше сказать, цивилизованному разговору, от этого прямо вяли».

Таких обитателей Хитровки можно назвать ее жертвами, а точнее, жертвами равнодушия властей. Но многие частные лица делали что могли, чтобы прийти на помощь тем, кого еще можно было спасти. Все в том же «Любовнике Смерти» мы находим историю о том, как Князь, который «раньше человеком был», обнаруживает крайнюю степень своего нравственного падения. Стремясь заслужить одобрение Смерти, он «лично отвозит» в «Марьинский приют, что для хитровских сирот» богатые подарки, однако, увидев, что это не склонило девушку стать его «марухой», учиняет в приюте резню и погром: «Ночью перелез через приютский забор, окно высадил, дверь в кладовку ихнюю выбил и давай крушить. Шоколад весь на пол высыпал, ногами утоптал. Полотно пером чуть не в нитки покромсал — носите на здоровьице. Бязь всю порезал. И еще покрутил, чего там у них было. Сторож на шум влез. Ты что, орет, гад, делаешь, сирот бездолишь! Ну, я и его пером прямо в сердце щекотнул… Навстречу сама мать Манефа, со свечкой. Ну, я и ее — так уж, заодно», — похваляется Князь.

Приют, о котором идет речь, был основан в 1879 г. Обществом призрения детей, просящих милостыню в Москве. Официально он назывался Александро-Мариинским.

Как велико было население Хитровки? Согласно переписи 1911 г., оно составляло ни много ни мало 5,5 тысячи человек, но, по данным полиции, в некоторые годы «хитрованцев» насчитывалось до 10 тысяч! «Двух- и трехэтажные дома вокруг площади все полны такими ночлежками, в которых ночевало и ютилось до десяти тысяч человек. Эти дома приносили огромный барыш домовладельцам. Каждый ночлежник платил пятак за ночь, а «номера» ходили по двугривенному. Под нижними нарами, поднятыми на аршин от пола, были логовища на двоих; они разделялись повешенной рогожей.

Пространство в аршин высоты и полтора аршина ширины между двумя рогожами и есть «нумер», где люди ночевали без всякой подстилки, кроме собственных отрепьев…

Дома, где помещались ночлежки, назывались по фамилии владельцев: Бунина, Румянцева, Степанова (потом Ярошенко) и Ромейко (потом Кулакова). В доме Румянцева были два трактира — «Пересыльный» и «Сибирь», а в доме Ярошенко — «Каторга». Названия, конечно, негласные, но у хитрованцев они были приняты. В «Пересыльном» собирались бездомники, нищие и барышники, в «Сибири» — степенью выше — воры, карманники и крупные скупщики краденого, а выше всех была «Каторга» — притон буйного и пьяного разврата, биржа воров и беглых. «Обратник», вернувшийся из Сибири или тюрьмы, не миновал этого места. Прибывший, если он действительно «деловой», встречался здесь с почетом. Его тотчас же «ставили на работу», — свидетельствовал Гиляровский. И далее: «Лицевой дом, выходивший узким концом на площадь, звали «Утюгом». Мрачнейший за ним ряд трехэтажных зловонных корпусов звался «Сухой овраг», а все вместе — «Свиной дом». Он принадлежал известному коллекционеру Свиньину. По нему и переулок назвали. Отсюда и кличка обитателей: «утюги» и «волки Сухого оврага».