Самым ярким воспоминанием о том пробуждении остались ветви деревьев на улице, четко и рельефно проступавшие сквозь туман и даже через оконные занавески. Тепло постели, и женская забота, и холодный утренний воздух, ожидавший меня на улице, будоражили кровь. Мне хотелось глядеть и курить в одиночестве, мечтая совсем о другом пробуждении и совсем о другой подруге.

Оставшись один, я сразу же принимался упрекать себя за ту нежность, которую Карлотта вырывала у меня в такие минуты. Я лихорадочно рылся в своей душе, стараясь избавиться от самих воспоминаний о ней, давая клятву быть впредь жестоким, и соблюдал ее даже слишком строго. Пора бы ей понять, что мы предаемся любви от нечего делать, в силу порочной привычки, по какой угодно причине, кроме той, в которую она хотела верить. Меня приводило в бешенство одно воспоминание о ее блаженном, умильном взгляде сразу после близости, взгляде, из-за которого я не мог без злости взглянуть ей в лицо, потому что та единственная, от которой я ждал такого взгляда, ни разу меня им не одарила.

— Если ты принимаешь меня таким, как есть, хорошо, — сказал я ей однажды, — Но не пытайся войти в мою жизнь.

— Значит, ты меня не любишь? — пролепетала Карлотта.

— Ту толику любви, которая была мне отпущена, я растратил в юности.

Но иногда — и это меня бесило — я из стыда или похоти соглашался, что немного ее люблю. Карлотта пыталась улыбнуться.

— Ну, тогда мы хотя бы добрые друзья?

— Послушай, — сухо отвечал я, — мне эти истории надоели. Мы с тобой мужчина и женщина, которым скучно жить, но хорошо вместе в постели…

— О, это так, — восклицала она, схватив меня за руку и пряча лицо. — Мне хорошо, хорошо…

— И все тут.

Достаточно было мне один раз в разговоре проявить, как мне казалось, слабость, и я целые недели избегал встреч с нею, а если она звонила из своего кафе, я отвечал, что занят. Вначале Карлотта попыталась возмутиться. Тогда я заставил ее провести мучительный вечер, с ледяной улыбкой сидя рядом с ней на диване; абажур отбрасывал ей на колени белый свет, и я чувствовал, видел в полумраке сдерживаемую муку ее взгляда. В невыносимой тишине я первый нарушил молчание:

— Поблагодари меня, синьора. Возможно, ты будешь вспоминать об этом вечере чаще, чем о других.

Карлотта не пошевелилась.

— Почему ты не убьешь меня, синьора? Если ты хочешь разыгрывать из себя обиженную женщину, то лишь напрасно теряешь время. Капризов у меня и так хватает.

Карлотта тяжело дышала.

— Даже купальник не поможет тебе сегодня ночью, — сказал я. Карлотта вскочила, и я увидел в белом свете прямо перед собой ее черную голову. Я выбросил вперед руки. Но Карлотта с плачем уткнулась мне в колени. Я два-три раза провел рукой по ее волосам и встал.

— Мне тоже следовало бы заплакать, Карлотта. Но я знаю — это бесполезно. Все, что сейчас испытываешь ты, я уже испытал. Я хотел застрелиться, но у меня не хватило мужества. В этом вся насмешка судьбы, — тот, кто настолько слаб, что думает о самоубийстве, слишком слаб, чтобы его совершить… Ну, будь же умницей, Карлотта.

— Ты так жесток со мной… — лепетала она.

— Я с тобой не жесток. Но ты же знаешь, что я люблю побыть один. Отпустишь меня одного, я вернусь, если нет — мы больше не увидимся. Послушай, хочешь, чтобы я тебя полюбил?

Карлотта подняла свое перекошенное лицо.

— Тогда перестань любить меня. Другого способа нет. Пока заяц не побежит — собака не погонится.

Подобные сцены слишком сильно потрясали Карлотту, чтобы она решилась расстаться со мной. И кроме того, не значило ли это, что мы с ней — люди одного чекана? Карлотта была, в сущности, примитивной, слишком примитивной, и не могла этого ясно понять, но она это чувствовала. Она попыталась, бедняжка, привязать меня к себе, обратив все в шутку. Частенько она говорила: «Такова жизнь» и «Несчастная я».

Если б она решительно меня отвергла, думается, это причинило бы мне боль. Но Карлотта не могла меня отвергнуть. Если я не приходил два вечера подряд, то потом видел, как запали ее глаза. Иной раз меня охватывала жалость или нежность к ней, и я заглядывал в кафе и предлагал ей сходить прогуляться. Смущенная, похорошевшая, она тут же вскакивала, заливаясь румянцем.

Моя досада была обращена не против нее, а против любых ограничений или обязательств, которые наша близость могла наложить на меня. Поскольку я не любил Карлотту, всякое, самое мелкое ее покушение на мои права казалось мне чудовищным. Случались дни, когда мне было неприятно и тягостно даже обращаться к ней на «ты»: это унижало меня. Какое право имеет эта чужая женщина брать меня под руку?

Зато в иные дни и часы я чувствовал себя так, словно вновь родился на свет; это бывало, когда, закончив работу, я мог идти по солнечным светлым улицам один, без Карлотты, насытившись ее телом и успокоив давнюю боль, и, как в юные годы, жадно глядеть вокруг, ловить запахи и звуки. А то, что Карлотта страдала из-за своей любви ко мне, облегчало мои былые горести, отдаляло их от меня и делало жалкими; вдали от Карлотты я чувствовал себя цельным и более опытным. Часто мне приходило на ум, что она, словно губка, отмывает мою душу.

В иные вечера, когда я без конца что-то рассказывал ей и, поглощенный этой игрой, вновь превращался в мальчишку, я забывал о своей досаде.

— Карлотта, — говорил я, — что испытывают влюбленные? Я так давно не был влюблен. Думаю, что, вообще говоря, это великолепно. Если все идет хорошо, можно наслаждаться, а если плохо — надеяться. Мне говорили, что влюбленные живут сегодняшним днем. Это так, Карлотта?

Карлотта, улыбаясь, покачивала головой.

— И потом — сколько чудесных мыслей, Карлотта!

Даже если тот, кого мы любим, и слышать не желает о любви, он никогда не будет так счастлив, как мы. Если только, — тут я улыбнулся, — он не спит с другой и не смеется над нами.

Карлотта нахмурила брови.

— Прекрасная штука — любовь, — заключил я. — И никого она не минует.

Карлотта была моим зрителем. В такие вечера я говорил только о себе. А это самый приятный вид беседы.

— Есть любовь и есть измена. Чтобы по-настоящему наслаждаться любовью, надо изменить. Вот этого-то мальчишки и не понимают. А вот вы, женщины, быстро об этом догадываетесь. Ты изменяла своему мужу?

Карлотта краснела и робко улыбалась.

— Мы, юнцы, куда глупее. Влюбляемся в какую-нибудь актрису или подружку, и все наши светлые мысли посвящаем ей. Вот только мы забываем сказать ей об этом. Насколько я знаю, любой девушке того же возраста отлично известно, что любовь — хитроумная игра. Невероятно, но это факт: юнцы, побывав в публичном доме, решают, что их девушки не такие. А что ты делала в шестнадцать лет, Карлотта?

Но Карлотта думала о другом. Раньше чем ответить, она взглядом уже говорила, что я принадлежу ей, и меня раздражала эта нежность, лучившаяся в ее глазах.

— Что ты делала в шестнадцать лет? — повторил я свой вопрос, глядя в пол.

— Ничего, — мрачно отвечала она. Я знал, о чем она думает.

Потом она судорожно просила у меня прощения, называла себя несчастной, признавала, что не имеет на меня никаких прав, но мне было достаточно этого мгновенного взгляда.

— А ты знаешь, что ты глупа? По мне, муж может забрать тебя хоть сегодня.

И я уходил удовлетворенный.

На следующий день она робко звонила мне на работу, я сухо отвечал; вечером мы снова встречались.

Карлотту развлекали мои рассказы о племяннице, которую я определил в пансион, но она недоверчиво покачивала головой, когда я говорил, что предпочел бы отправить в пансион мать и жить вместе с племянницей. Мы представлялись ей двумя совершенно особыми существами, которые притворяются, будто они дядя и племянница, а в действительности живут в своем собственном мире тайных отношений и взаимных обид, который целиком их поглощает. Она подозрительно спрашивала, не моя ли это дочь?

— Конечно, и родилась она, когда мне было шестнадцать лет. А чтобы досадить мне, стала блондинкой. Как это люди рождаются белокурыми? Для меня блондины — те же животные, ну, скажем, обезьяны или львы. Мне бы казалось, будто я беспрестанно жарюсь на солнце.