— Бедняжка, — сказала Чилия, — она все, что зарабатывает, тратит на лечение. Она еще надеется найти мужа.

— А вам, женщинам, видно, больше и заняться нечем, как только искать себе мужа?

— Ну, я-то себе уже нашла, — улыбнулась Чилия.

— А если бы с тобой случилось го же, что и с Амалией? — усмехнулся я.

Чилия подошла ко мне ближе.

— Ты бы тогда меня разлюбил? — запинаясь, спросила она.

— Нет.

— Что с тобой сегодня? Тебе не нравится, что у нас бывает Амалия? Но она приносит мне работу и помогает мне.

Однако в тот вечер я так и не мог отделаться от мысли, что Чилия была тоже в своем роде Амалия, обе они меня раздражали, и я разозлился. Я смотрел на Чилию злыми глазами, и ее оскорбленная нежность одновременно трогала и раздражала меня. Как-то я видел на улице мужчину с двумя замурзанными детьми на руках и позади него худую, измученную женщину, его жену. И я представил себе Чилию состарившейся и безобразной и почувствовал, как у меня сжалось сердце.

За окном ярко светили звезды. Чилия молча смотрела на меня.

— Пойду пройдусь, — сказал я ей с усмешкой и вышел.

У меня не было друзей, и иногда я понимал, что в Чилии заключается вся моя жизнь. Гуляя по улицам, я часто думал об этом. Мне неприятно было сознавать, что я перед нею в долгу, ибо оказался не в силах обеспечить ей сносную жизнь — такую жизнь, чтобы мне не стыдно было возвращаться вечерами домой. Из наших скромных заработков я ничего не бросал на ветер — даже не курил — и, гордясь этим, считал, что зато уж мои мысли принадлежат только мне. Но что мне было делать с этими мыслями? По дороге домой я разглядывал людей на улицах, спрашивал себя, как это им удалось добиться успеха, и страстно желал каких-нибудь — пусть самых неожиданных — изменений в нашей жизни.

Я останавливался у вокзала, глядел на паровозный дым, рассматривал шумную суетливую толпу. Для меня счастье всегда принимало облик приключения, какого-то дальнего путешествия: отплытие, пароход на морской глади, экзотический порт, оглашаемый криками людей и скрежетом металла. И однажды вечером я остановился как вкопанный, внезапно поняв, что если я не уеду с Чилией сейчас, пока она еще молода и влюблена в меня, то потом, когда она состарится и отцветет и вокруг нее будут плакать дети, это станет совсем невозможно. «Господи, хоть бы откуда-нибудь свалились деньги! — думал я, — С деньгами все можно сделать».

«Но счастье нужно заслужить, — говорил я себе, — нужно покорно принимать все тяготы жизни. Я женился, но не хочу ребенка. Значит, я трус. А может быть, именно ребенок и принесет нам счастье».

Иногда я подолгу мечтал, лежа в постели рядом с Чилией. И когда в тишине безветренной ясной ночи вдали раздавался вдруг резкий свисток паровоза, я вздрагивал, чувствуя, как нарастает во мне тревога и нетерпение.

Нет ничего опаснее замкнутости; привыкнув к тому, что мысли наши всегда остаются при нас и никак себя не выдают, наш мозг начинает порождать такие чудовищные нелепости, в которых мы уже никогда не решимся признаться, ибо они унизительны даже для тех, кто их выдумывает. Именно замкнутости я, должно быть, обязан и своей болезненной подозрительностью.

Однажды, когда я проходил мимо вокзала, передо мной вдруг мелькнуло знакомое лицо и кто-то окликнул меня. Это был Маладжиджи: я не видел его десять лет. Мы остановились и пожали друг другу руки, радуясь встрече. Это был уже не прежний Маладжиджи: грязный и злой мальчишка, всегда готовый обрызгать вас чернилами или исподтишка вымазать мелом. Но я узнал его по прежней ухмылке.

— Эй, Маладжиджи, так ты, значит, жив и здоров?

— Не только жив и здоров, но за это время стал бухгалтером.

И голос у него был не тот, что раньше. Со мной говорил взрослый мужчина.

— Ты что, тоже едешь? — спросил он. — А вот угадай, куда еду я! — И он поднял с земли кожаный чемодан, гармонировавший с его светлым плащом и элегантным галстуком. Он взял меня под руку. — Проводи меня до вагона. Я еду в Геную.

— Но я спешу.

— А оттуда в Китай.

— Не может быть!

— Ну вот и ты тоже! А почему бы и нет? Что тут особенного? Заладили все одно и то же, нет чтобы пожелать мне счастливого пути: ведь я могу и не вернуться! Значит, и ты такая же баба, как все!

— Но чем ты занимаешься?

— Я же говорю, еду в Китай. Проводи меня.

— Да нет, я не могу. Спешу.

— Ну тогда пойдем, выпьем кофе. Ведь ты последний, с кем я прощаюсь.

Мы выпили у стойки на вокзале по чашке кофе, и неугомонный Маладжиджи сбивчиво рассказал мне о своей жизни. Он не женат. У него был чудный ребенок, и он умер. Он бросил школу вскоре после меня, так и не закончив ее. Однажды во время переэкзаменовки он вспоминал обо мне. Его настоящей школой была борьба за существование. А сейчас разные фирмы просто рвут его на части. Он знает четыре языка. И вот его отправляют в Китай.

Сославшись на то, что я спешу, хотя это была неправда, потрясенный и уничтоженный, я наконец отделался от него. Я пришел домой, еще взволнованный встречей, в голове у меня царила сумятица, мысли обращались то к моей бесцветной юности, то к дерзкой необычайности этой судьбы. Не то чтобы я завидовал ему или он мне так уж понравился, нет, но меня почему-то мучил неожиданный контраст нашего общего бесцветного прошлого и его яркой и необычной теперешней жизни, кусок которой мне мельком пришлось увидеть.

Дома никого не было, потому что Чилия теперь часто уходила работать к соседке. И я сидел и думал один, в темной комнате, слабо освещенной синим язычком газовой горелки, на которой спокойно кипела кастрюля.

Много вечеров провел я вот так, в одиночестве, кружа по комнате или бросаясь на кровать, весь во власти оглушающего молчания пустоты, которая постепенно смягчалась мягкой мглой вползавших в комнату сумерек. Далекие и близкие шумы города — крики детей, грохот улиц, птичьи голоса — до меня едва доносились. Чилия быстро заметила, что, придя домой, я не обращаю внимание на ее отсутствие, и теперь, не бросая шитья, при звуке моих шагов она высовывалась из дверей Амалии и окликала меня. Тогда я заходил туда с безразличным видом, перекидывался с ними двумя-тремя фразами и однажды всерьез спросил у Амалии, почему она перестала к нам заходить; ведь у нас было гораздо светлее! Амалия ничего не ответила, а Чилия отвела глаза и покраснела.

Однажды ночью, желая ее чем-то развлечь, я рассказал ей о Маладжиджи, и она смеялась счастливым смехом, слушая мои описания этой странной личности. Но я тут же вслух позавидовал ему: он-то добился удачи, уехал в Китай.

— Мне бы тоже хотелось, — вздохнула Чилия, — так бы хотелось, чтобы и мы с тобой поехали в Китай.

Я усмехнулся:

— Разве только на фотографии, которую мы пошлем Маладжиджи!

— А нам разве не нужна фотография? — сказала Чилия, — Джорджо, ведь мы ни разу вместе не сфотографировались!

— Чего ради бросать деньги на ветер!

— Ну, пожалуйста, давай сфотографируемся!

— Но мы же и так все время вместе: и днем, и ночью. И потом, я не люблю фотографий.

— Мы поженились, и у нас не останется на будущее никакой памяти! Давай сделаем хоть одну фотографию!

Я ничего не ответил.

— И это будет недорого. Плачу я.

— Фотографируйся с Амалией, если тебе так хочется.

На другое утро Чилия лежала, повернувшись к стене, спутанные волосы падали ей на глаза, и она не смотрела в мою сторону. Я хотел приласкать ее, но, заметив сопротивление, разозлился и встал. Встала и Чилия и, умывшись, подала мне кофе, не глядя на меня, все с той же спокойной настороженностью. Я ушел, не сказав ни слова.

Вернулся я через час.

— Сколько у нас на книжке? — спросил я.

Чилия удивленно на меня посмотрела. Она сидела за столом, и лицо у нее было растерянное.

— Я не знаю. Ведь она у тебя. Наверное, лир триста.

— Триста и пятнадцать и еще шестьдесят. Вот они, — Я положил пакет на стол. — Трать их как хочешь. Давай повеселимся. Они твои.