— Понятно, — заметил Баба, — На усадьбе Понтано.

— Не знаю уж, как она у вас называется.

— Давай перекусим, — предложил Баба. — А потом потолкуем.

Мужчина сел и швырнул кепку на стол. Он оказался совершенно лысым. Я заметил также, что во рту у него не хватает зубов.

Баба принес хлеб, сыр и вино.

— Хорошее вино, — сказал мужчина.

— Неплохое, — подтвердил Баба, — Может, сходим в «Головорез»? — предложил он немного спустя.

— По мне, так и здесь чудесно, — ответил мужчина.

— Пошлю-ка еще за вином, — сказал Баба.

— Не торопись, — остановил его мужчина. — Сперва допьем это.

— А ты чего не пьешь? — спросил меня Баба. — Не нравится вино?

— Я вообще не пью.

Баба посмотрел на меня с изумлением. Лучшим развлечением для него было зайти в «Головорез» и выпить с приятелями.

— Я был у Джиджи, — сказал мужчина. — На вас спущена определенная квота. Я привез пятьдесят брошюр; каждая ценою в пять лир. Я все их оставил у Джиджи. Если для вас это много, отправьте десяток в Помаранче.

Потом разговор перешел на более общие темы. Заговорили о политике. Мужчина никогда не сидел в тюрьме, но, по-видимому, был больше в курсе событий, чем Баба.

— Серрати умер в России, — заявил Баба.

— Нет, — возразил мужчина, — Менотти Серрати умер в Италии. В Пьемонте. Не то в двадцать шестом, не то в двадцать седьмом году. Он шел на встречу с кем-то, кажется, с Грамши; вдруг ему стало плохо, а потом — все хуже и хуже; ему пришлось вернуться, и он умер на какой-то ферме.

— Да, верно, — согласился Баба, — Серрати…

Я спросил у мужчины, откуда он родом.

— Из Масса Мариттима, — ответил он.

— Красный район, — заметил я.

— Еще бы, — сказал мужчина. — На кладбище ни одного креста. Ветка плюща — и все. Но вот уж двадцать лет, как я живу в Риме.

— Вот как. А я там учусь.

— А чем ты занимаешься в Риме? — спросил у него Баба.

— Я мраморщик, — ответил он. — Ведь так оно называется в Риме? — обратился он ко мне. — Я живу на виа Тибуртина, на улице мраморщиков. Что я режу? Могильные плиты, кресты и все такое. В Риме у меня замужняя дочь. Она вышла замуж полгода назад — за чиновника из министерства финансов. Венчалась в церкви, — добавил он, улыбнувшись. Баба тоже улыбнулся.

— Видишь ли, — продолжал мужчина, — я, конечно, неверующий, но мне не захотелось навязывать дочери свои взгляды. Я вот как считаю: дети должны сами решать, верить ли им в бога или нет. Зачем навязывать…

Мне припомнилась виа Тибуртина. Я представил пасмурный день. Виднеются лишь мастерские мраморщиков. Вход на кладбище — в самом конце улицы. На пустыре — Поликлиника[29]. Из трубы Поликлиники поднимается густой, черный дым. За кладбищем свистит паровоз. Мне надолго запал в душу его далекий, протяжный, томительный свист.

Единственным проблеском света в жизни этого мужчины была его дочь, обвенчавшаяся в церкви с чиновником из министерства финансов.

После шести мужчина ушел. Воспользовавшись этим, я тоже мог бы удалиться. Тем не менее я остался. Я чувствовал, что до самого ужина не смогу отстать от Баба.

Только чтобы как-то нарушить молчание, установившееся после ухода мужчины, я сказал:

— Давай посмотрим, не найдется ли для меня какой-нибудь книжки.

— Ну что же, — согласился Баба. Мы прошли в тесную комнату. Почти всю ее занимала широкая кровать. Простыни на постели были весьма сомнительной белизны, еще более грязными выглядели наволочки.

Баба вытащил из-под кровати деревянный ящик, до половины наполненный книгами. Я присел на корточки и принялся просматривать его содержимое. Тут были «История Рима» Гартманна и Кромайера, «Средние века» Вольпе, третий том школьного учебника Родолико и ряд других книг. Имелся так же без обложки и совсем растрепанный «Муссолини» Паоло Валеры. О русской революции в настоящее время в партийной библиотеке не было ничего, кроме тома «Красное правосудие» Исседа Бея. Потом очередь дошла до романов. Баба протягивал мне друг за другом «Железную пяту» Джека Лондона, «Записки из мертвого дома» Достоевского, «Отверженных» и «Тружеников моря» Гюго.

— Вот это тебе стоило бы почитать, — сказал он.

— Я прочел «Отверженных» еще в детстве. «Труженики моря» мне никогда не попадались.

— Хочешь?

— Видишь ли…

— Я на днях перечитал их, — сказал Баба. — Мне очень нравится Виктор Гюго. Думаю, что лучше его писателя не было.

— Я не люблю Виктора Гюго.

Баба посмотрел на меня.

— Дело вкуса, — заметил он, желая смягчить категоричность своей оценки.

— Так какую же книгу тебе дать? — спросил он.

— Ладно. Оставь… Не возьму сейчас ничего. Что-нибудь почитать я себе найду.

— Как хочешь. Я сам понимаю, что книг здесь не густо… Когда-то у нас была неплохая библиотека. Но знаешь, как это бывает: даешь книгу, а тебе ее не возвращают; много книг просто зачитали.

Я помог ему сложить книги в ящик и засунуть его под кровать.

— Это твоя комната? — спросил я.

— Моя.

Я взглянул на подушки и задал вопрос:

— А кто спит с тобой?

— Отец, — ответил Баба. — Мать и сестра спят в соседней комнате.

Мы вернулись на кухню.

— Где носит этих женщин? — проворчал Баба.

— Тебе опять захотелось есть?

— Нет, но пока они растопят плиту…

— Прости, что из-за меня у тебя пропал весь день.

— Брось, о чем ты говоришь! Мне было приятно побеседовать с образованным человеком. А вот ты, верно, соскучился.

— Ну, а если бы я не пришел, чем бы ты занялся?

— Как чем… По воскресеньям у нас обычно ходят в «Головорез». Пропустить стаканчик, перекинуться в картишки. В хорошую погоду мы делаем вылазки за город. В прошлые годы мы зачастили в Понтано — я, Васко, Пьеро.

Усадьба Понтано расположена среди голых холмов. В тех местах нет ни единого деревца. Только поля пшеницы, да луга, поросшие дроком. А у домов — грядки с капустой и артишоками.

— Ты не охотник? — спросил я у Баба.

— Нет. Мальчишкой я пару раз ходил на охоту. А потом бросил.

— А в «Головорезе» во что вы играете?

— Я больше в скопу, либо в брискола. Я не больно-то хороший игрок.

Когда я уходил, мать и сестра Баба все еще не вернулись.

— Ты пойдешь куда-нибудь? — спросил я его.

— Пока что нет… Побреюсь, — сказал он.

— А после ужина?

— Вернее всего — завалюсь спать, — ответил Баба.

По вечерам мы обычно играли в карты — мой отец, мать, сестра и я. За игрой отец веселел. Он играл весьма искусно. Того же нельзя было сказать о моей матери. Она старалась изо всех сил и когда проигрывала, досада на ее лице вызывала у отца смех.

Моя мать не могла играть, не разговаривая. Взяв в руки карты, она тут же принималась причитать:

— Ну и карта! Посмотрели бы вы, что мне сдали! Бедная я, бедная, вот так карта!

Отец ее одергивал:

— Помолчи, матушка. Мы же играем не в брискола.

Но порой она сидела молча, и тогда отец ее подзадоривал:

— Посмотрите-ка, у нее полным-полно козырей.

Погрузившись в свои подсчеты, мать не слышала его либо делала вид, что не слышит. Но отец не унимался. Тогда она выходила из себя:

— Отвяжись ты от меня. Я не могу разобраться в картах… Боже мой, что за мука.

Нередко мать, уверенная в том, что возьмет взятку, уже протягивала за ней руку, когда отец побивал карту и уводил добычу у нее из-под самого носа. Это выводило ее из себя:

— Вечно только бы досадить мне! Он сведет меня с ума.

Отец подмигивал нам и улыбался.

Иногда мать делала ошибку и, заметив ее, тут же забирала карту назад и клала на ее место другую. В подобных случаях отец бывал непреклонен.

— Плутовка, — говорил он, — положи назад туза.

Мать умоляла простить ей оплошность. Потом раздражалась:

— Я перепутала, хотела пойти двойкой, а пошла с туза.