Но он ощущал и иное: ночной благоуханный воздух, втекавший в окно, дальний соловей, Ольга Александровна, спавшая за перегородкой - все это в жизни было другой партией, вечно прекрасной и вечно враждебной первой. И когда Петя чувствовал, что, несмотря на власть над собой темных сил, он причастен все же и этим, сердце его утихало, останавливалось в истоме.

Плотские мысли не возникали у него по отношению к Ольге Александровне. Ему хотелось быть стражем ее чистого сна, и от ее лучезарной женственности взять и себе часть.

Ночь шла быстро, в два начало светать. Полный туманных, сладких волнений, он заснул.

По утрам Ольга Александровна, в белой кофточке, легкая и душистая, сходила вниз к чаю. Заслышав ее шаги, Петя улыбался и одевался торопливей.

Ему хорошо было здесь. Что–то чистое и светлое вошло в его жизнь, и ему казалось, что чудесно было бы всегда жить рядом с этой Ольгой Александровной, любоваться ею, мечтать о чем–то несбывающемся.

На всей деревенской жизни лежал отпечаток мая. Изменился даже Александр Касьяныч. Он снял свою форму, меньше язвил, часами бродил в новом саду, в какой–то допотопной куртке. Ему нравились яблони. Он обрезал сухие сучья, наблюдал, чтобы достаточно было навозу у корней, и, когда сад зацвел, еще повеселел.

- Сады - это главное, - говорил он Пете:  сады и леса. Вы думаете,  да, наверно, и ваши революционеры тоже,  что лес это что–то пустое. Нет-с, я вам скажу: лес - основа жизни. Без леса нет природы, а природа колыбель человека. Я не позволю,  Александр Касьяныч начал уже сердиться, точно с ним спорили:  не позволю вырубить ни дерева–с, ни пня из своих лесов. Иного хозяйства я не понимаю. Да.

Даже Нолькена он вовлекал в свои идеи. Нолькен бродил за ним вяло, засунув руки в карманы белых брюк, которые привез, полагая, что едет в chateau [4] . Обут он был в желтые башмаки, с утра долго зевал и оживлялся только, когда появлялась Ольга Александровна.

- Я раздражаю вас своими белыми штанами,  говорил он, и рот у него кривился.  Правда? Скажите правду? И, вообще, у меня вид хлыща, неподходящего к деревне?

Ольга Александровна смеялась и советовала ему заняться садоводством.

- Да, чтоб я поздоровел, вернулся в лоно рюстической жизни. Знаем, старо.

Ольга Александровна вздыхала, не отвечала ничего. Ей было, к тому же, не до него.

Помолодевшая, острая и живая, она была как–будто напоена нервной силой. Сражалась с Петей в крокет, бегала, качалась на качелях, иногда беспричинно хохотала и играла в четыре руки с Нолькеном бравурные вальсы. Петя всегда был рядом.

Если позволяла погода, шли гулять. Нолькен в таких случаях хмурился и оставался дома.

Одна такая прогулка очень запомнилась Пете.

Только что прошел дождь. Бродили облака, но за ними уже синело. Петя нес макинтош Ольги Александровны, а она шла впереди, глубоко вдавливая в землю маленькую ногу.

Свернули по шоссе налево, зашли в березовый лес. Березки распустились, сквозь них мелькали клочья синего неба; иногда летели брызги с ветвей; пахло сыростью, нежной весной.

- Здесь есть фиалки, я знаю, - говорила Ольга Александровна.  Надо направо, а потом прямо.

Они углубились в лес. Все тут было родное, милое. Фиалок росло много, действительно, но нельзя было сказать, что лучше; глушь ли, тишина этого места, тонкие стволы осин, лютики, белка, скользнувшая у опушки большого леса, куда они подошли или сама Ольга Александровна и фиалки, сладко благоухавшие.

- Вам не кажется, - сказала она неровным голосом,  что сейчас мы одни, никого, никого, кроме нас, нет,  ни жизни, ни городов, ни людей?

Она подняла вверх глаза. Несомненно, чувствовала она себя особенно.

- Я понимаю это облако и синеву, - продолжала она. Потом она улыбнулась немного растерянно и блаженно,  что это, у меня голова кружится? Фу, как странно... не понимаю что–то.

Она стояла в своем макинтоше, прислонившись к березе, из–под капюшона выбились мокрые пряди волос. От нее пахло хинной водой; в руке благоухали цветы. Петя стоял рядом, и какое–то сладкое онемение овладело им. Он чувствовал: то, что сейчас есть, уже не повторится, их души как бы сливаются, одинаково бьются сердца. Они молчали. Шло время, капли трепетали на осинках и падали, повисая на локоне Ольги Александровны. Она слабо вздыхала и, казалось, сейчас разразится буйной радостью, или слезами. Наконец, видимо, превозмогла себя, резко двинулась и глухим голосом, стараясь казаться веселой, сказала:

- Мы с вами чуть не обратились в столпников. Ну, идем.

Ее смех вышел деланным, невеселым; она быстро пошла по направлению к дому. Петя следовал за ней: и оба молчали, у обоих было ощущение, что они глубоко, непоправимо виноваты друг пред другом.

С этого дня отношения их изменились. Ольга Александровна была приветлива, но сдержанна, и новая складка грусти и некоторого недовольства явилась в ней. Петя сам чувствовал, приблизительно, то же. Не раз теперь, сидя один на балконе, поздно вечером, он думал об этом.

Облик Ольги Александровны стал для него еще милее, но туманней, недоступнее. Как будто он уже подошел к ней сколь мог близко, но пути их не слились, стали медленно расходиться.

Он с грустью пришел к этому, и с грустью почувствовал, что так же смотрит и она. Теперь во взгляде ее темных глаз всегда было одно: прощание, напутствие. Она не бегала уже, не играла в крокет, больше лежала с книгой в гамаке.

Александр Касьяныч заметил это и сказал Пете:

- Плохо дам развлекаете-с. И Оскар Карлыч тоже. Это непорядки.

Но от Нолькена вообще мало чего можно было ждать. Пожив в деревне неделю, он стал тих, боязлив. Не надевал уже белых штанов, покорно ходил за Александром Касьянычем по саду; с Петей был вежлив, а с Ольгой Александровной разговаривал мало, только смотрел на нее с обожанием.

- Бедный Нолькен, - сказала раз она, вися в гамаке, среди белых берез.  Он совсем придавленный, несчастный.

- По–моему, - ответил Петя - он вас любит. И, конечно, вы правы - он очень, очень жалкий.

Ольга Александровна улыбнулась.

- Так, по–вашему,  меня любит?

Усмешка ее приняла горькую складку.

- Любит, не любит,  мне безразлично, Петя.  Она привстала, облокотясь, и вздохнула.  Да, конечно, он меня любит. Но это ничего не значит, ничего не значит.

Она довольно долго сидела так, молча, недвижно, потом свернулась, легла в гамак лицом вниз и заплакала.

Петя растерялся, придвинулся к ней, хотел что–то сказать, но бормотал лишь ее имя. Не подымая головы, она зашептала: «идите… не надо». Потом немного успокоилась, мокрыми, блестящими глазами взглянула на него.

- Я знаю, - сказала она тихо.  Все знаю. Вам надо уезжать, Петя, конечно, да… Простите, что говорю так , право, надо так сделать  для меня, что ли. А то мне  очень тяжело.

Она взяла его за руку.

- Хорошо ... Да вам и учиться надо, работать. А здесь вы ничего не делаете.

Петя хотел сказать, какое счастье быть с ней рядом, как она прекрасна  но почему–то не сказал.

В тот же вечер он понял, что пора ему, в самом деле удалиться.

Александр Касьяныч был удивлен , он рассчитывал, что Петя пробудет еще с месяц  и не одобрил его намерения.

- Отсутствие твердого плана, я чувствую, чувствую–с. Славянская черта. Сегодня мне кажется одно, завтра другое, и все так... от Господа Бога. Оттого у нас и культуры нет, изволите ли видеть. Культура есть планомерность.

Весь ужин Александр Касьяныч философствовал. Петя и Ольга Александровна молчали. Нолькен выпил вина и стал горячиться.

- Культура, по–вашему? Планомерность? А по–моему  чепуха. Важны религия и искусство, а не планомерность. Ваши суды, железные дороги, социализм ? Чушь.

Нолькен вдруг схватил тарелку и хлопнул оземь. Она разлетелась вдребезги.

- Такова и современная культура, - сказал он спокойно, с задумчивостью глядя на осколки.