Пете казалось это верным. И тысячу раз было верно сейчас, когда за лесом зажглась звезда, тонкий месяц проступил над крышей.

- Я много раз замечала: идешь вечером в городе, например, в Москве: сутолока, шум. И вдруг подымешь голову, над Тверским бульваром увидишь звезду… как это чудно. Отчего они никогда не надоедают? И что в них есть такое таинственное, восхищающее?

Они спускались легким склоном по фруктовому саду. Потом вышли через калитку в березовую рощу, еще круче сбегавшую вниз. Сквозь белые стволы блестело озеро. Пройдемте так,  сказала Ольга Александровна:  тропинкой по шоссе.

Березы были тридцатилетние, ровные, свежие. Они только что распустились; воздух насыщен их запахом, обаятельным весенним туманом.

- Отец не позволяет трогать леса, это его конек. У нас пятьсот десятин, из них четыреста лесу, но не срублено ни одного дерева. У него даже теория есть на этот счет, он вам все расскажет.

Лесу, действительно, было много. Петя не бывал раньше в этой губернии  из среднерусских, но тяготеющих уже к Западу, к Днепру. Здесь было иначе, чем в родных тульско–калужских краях. Гуще суглинок, влажней, главное, больше лесу. И лес основательней; он тянется на много верст, много в нем хвои и, верно, достаточно зверья.

Когда вышли к плотине, по которой проходило шоссе, небо вызвездило; облака разошлись, сладко пахло весной; в пруду слабо гас закат, едва тлея. И на той стороне, и с боков, впереди  все лес.

Сели на кучи сложенного камня, молча.

- Вот,  сказала Ольга Александровна:  вы видите наше Миленино, где я родилась, росла, выходила замуж и скоро начну стареть. Все я тут знаю, каждый кустик. И, говоря по правде…

Она замолчала и взяла его за руку.

- Говорить, или нет ?

Слабый озноб прошел по нем от прикосновения нежной руки, от слов, будто долго искавших выхода.

- Отчего же нет ,- прошептал он.  Разве вы не знаете, как я к вам отношусь?

- Да, скажу. Я вот что вам скажу, Петя,  что никогда я не была счастлива, нигде.

Она замолчала, несколько времени была недвижна.

- Замужество мое было ужасом...Ах, сплошная, холодная гадость. Во многом я сама виновата,  да, ведь, я была девчонкой. Главное,  прибавила она:  я его не любила, главное. А между тем... человек, ведь, хочет любви. Жизнь коротка, скоро седые волосы, и никогда... Фу, я начинаю завираться. Одним словом, счастье разделенной любви все же единственное счастье женщины.

Петя смотрел на нее влажными глазами и думал, что его, незаметного студента, она не полюбит никогда. Он вздохнул, закурил папиросу. В свете огонька ее глаза показались ему темней, печальней; они были устремлены на него.

Погас свет, снова вокруг была весенняя тишина. Слабо поквакивали лягушки; гудела выпь; вода бежала в мельничном колесе. Тихо хоркая, протянул запоздалый вальдшнеп. Бекас трубил в поднебесье.

- Пора, сказала Ольга Александровна:  пора нам домой.

Они встали. Вдали, из–за леса, послышались колокольчики.

- Верно, папа. Хотел завтра приехать, но, значит, заторопился.

Они медленно шли по шоссе в гору, к усадьбе. Сзади нагонял их экипаж. Еще не видно его было, а уж слышался скок пристяжных, голоса.  Вот и папа,- говорила Ольга Александровна.  Что он, тоже, за человек? Всю жизнь гнул спину за своими законами,  а сам над всем этим смеется. Ну, сенатором его назначат, а он говорит, что Сенат есть глупость четвертой степени. Он, собственно, любит только сады. Да меня, кажется.

В это время тройка настигла их.

- Стоп,  закричала Ольга Александровна.  Смерть или кошелек!

Лошади остановились. Из экипажа вылезли две фигуры.

- Все шутки,  сказал Александр Касьяныч.  Шутки, смех мало пугают философа.

Ольга Александровна обняла его.

- Ну, здравствуй. Кого еще привез с собой?

- А это, чтобы не было скучно. Царя звуков.

- Если позволите, Нолькен,  ответил другой голос.

Ольга Александровна смеялась, а Александр Касьяныч здоровался с Петей.

- Отлично сделали, что приехали. Рад видеть.

Шли пешком, экипаж ехал рядом. На повороте, откуда засветился дом, попали в лужу. Александр Касьяныч выругал непорядки и отсутствие культуры в России, а Ольга Александровна слегка припала к Пете. Чтобы поддержать ее, он ее полуобнял, и вместе с весной, звездами, распускающимися листьями вдохнул запах теплых волос. Она слегка вздрогнула.

Был уже накрыт ужин. Приезжие умылись, вычистились, через полчаса сели за стол на балконе.

- Я здесь по приглашению Александра Касьяныча, сказал Нолькен.  Пробуду недолго. Постараюсь не опротиветь. Если же надоем, то прямо говорите.

Нолькен улыбался, но его худое, несколько обезьянье лицо было печально. Как–будто и глаза туманились болезненно. Пальцы слегка вздрагивали. Петя заметил, что иногда рука его делала непроизвольное движение, тянулась не туда, куда надо.

- Конечно, должны здесь пожить: деревня все излечивает, заметьте себе это,  говорил Александр Касьяныч.  Артист должен отдыхать у земли, иначе он истреплется в лоск. Вот, извольте видеть, это не наших рук дело, а чьих–то там получше.  Он указал на лес и небо.  Мы умеем только истреблять, портить, а тут создавали. Так дай нам Бог по крайности сберечь.

- Мы тоже создаем,  сказал Нолькен.  Лицо его стало покойнее и как бы ясней.  За минуты радости, которую дает творчество, художник забывает свою жизнь он немного покраснел, и руки его задрожали:  подлую свою жизнь, и ему кажется, что и он на что-то нужен, чорт возьми…

Он налил себе стакан рислинга и выпил.

- Предмет роскоши ! Художники - украшение гостиной! Вздор! Искусства–б не было , ничего–б не было. Жизнь была бы свинячья. Это все демократишки, жидишки выдумали.

И Нолькен, взволновавшись на собственные слова, стал горячиться, спорить с воображаемыми противниками. Александр Касьяныч подливал масла в огонь.

Ужин кончился. Петя с Ольгой Александровной сошли с террасы, сели на скамейке. С балкона долетали голоса спорящих, а здесь было тихо, сыровато и пахло распускающимся жасмином. В зените сияла голубая Вега, а над горизонтом мерцали Плеяды, таинственные группы небесных дев.

- О чем они спорят, о чем шумят? - говорила Ольга Александровна.  Этот вечер, звезды, спящие птицы, коростель, роса, май… вот, мне кажется, где правда. Умней этого, все равно, не выдумаешь. Вероятно, она была права. Голоса людей, полные то сарказма, то раздражения, иронии, казались ненужными в великой мистерии природы. Да их и не слушал никто. В такия ночи можно слышать иные звуки, всегда новые и возвышенные; перед ними людская запальчивость слишком уже ничтожна.

Около двенадцати Александр Касьяныч стал гнать Нолькена.

- Пора, пора на отдых, и вина меньше пить. Вам свежий воздух нужен и молоко–с.

Ольга Александровна распрощалась тоже. Пете же не хотелось спать. Он остался. Александр Касьяныч допил пиво и спустился в сад.

- Вот так и надо,  говорил он, садясь с ним рядом:  ближе к природе. Всегда будьте ближе к природе, молодой человек. Города бойтесь, самая страшная вещь  город. Смотрите, чтобы вас не свернул.

Он нагнулся к нему и сказал:

- Например, Нолькен. Между нами,  он погибший человек. Вчистую, да. А даровитый.

Петя почувствовал в сердце тяжесть.

- Как же так,  спросил он.  Почему?

-Болен-с, болен. Знаете, такая болезнь, смолоду. Александр Касьяныч для торжественности встал и слегка хлопнул Петю по плечу:

- Прогрессивный паралич. Скоро с ума сойдет. Оттого он такой раздражительный. Мне его жаль, он неглуп.

Потом, подумав, он сказал суховато, точно дело касалось совсем постороннего:

- Табетики часто бывают ретроградами. Наука учла это. Человеконенавистничество в связи с разрушением нервных тканей. Вот она где природа.

И он круто повернулся, пожал Пете руку.

- Так–то, молодой человек: умеренность, воздержанная жизнь.

Он быстро ушел.

Петя подымался в мезонин со смутным чувством. Он медленно разделся, стараясь не шуметь: в комнате рядом спала Ольга Александровна. Он заснул не сразу. То, что Нолькен человек приговоренный, очень поразило его , хотя он и мало его знал. Он вспомнил о себе, о тяжелой и мутной зиме , ему стало неприятно. Было, может быть, время, когда и этот раздраженный Нолькен считался скромным юношей, а потом пал в темноту страстей, теперь же ему выхода нет. И Пете тяжело было об этом думать.