Слеза набегала на глаза Степана. Сидя здесь, перед вечным беспредельным морем, он думал о какой-то прекрасной, несбывшейся жизни, о Лизавете, которой не успел даже сказать, как глубоко, нежно ее любит. «Ничего,» — говорил он себе: «ничего. Значит, так надо».

Сквозь стволы пиний сияло море снежным блеском. Наступал вечер.

Крутой тропинкой спускался Степан вниз, к церкви. Церковь была конца восемнадцатого века. Наверху колокольни, под циферблатом часов, Степан заметил надпись: «Dominus det tibi paсem» [20] . Это ему понравилось. На другой день, собирая с детьми камешки на прибрежье, он выбрал овальный, мраморный голыш и спрятал в карман. Он сидел над ним целый вечер у синьоры Тулы и выцарапал ножом, латинскими буквами, этот девиз; он казался ему добрым талисманом.

Раз как-то Степан обедал у знакомых русских. Там только что были получены из Рима книги. Среди них он увидел одну, остановившую на себе его внимание. Она была в белом пергаменте с золотым крестом посредине.

— Это я отдавала переплетать Евангелие, — сказала хозяйка. — Смотрите, как славно сделали под старинное.

Евангелие было русское. Степан, несколько стесняясь, взял его и раскрыл. Когда он в последний раз держал в руках эту книгу? Он не мог вспомнить. Он перелистывал ее, и его взгляд падал на старинные торжественные заглавия: «Господа Нашего Иисуса Христа Святое Евангелие», «От Луки святое благовествование». Как мало все это похоже на ту пеструю, шумную жизнь, которую он вел уже столько лет, и на ту литературу, среди которой должен был вращаться!

Ему вдруг страстно захотелось перечитать эти страницы. И он попросил себе книгу на несколько дней. Вечером сидя в своей беленькой келье у Тулы, держа в руке камень с надписью, Степан читал Евангелие от Матфея. Дойдя до Нагорной Проповеди и Заповедей блаженства, он почувствовал необыкновенное волнение. Он не мог читать дальше. Поднявшись, он стал ходить взад-вперед. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное».

«Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Отчего не знал он этого раньше? «Боже мой, Боже мой», говорил Степан, и ему хотелось выйти, обнять и поцеловать старушку Тулу. Он пробовал читать дальше, раскрывал книгу на разных местах, но не мог: ему мешало нечто, совершавшееся в это время в его душе.

Когда Тула улеглась спать, Степан, взяв огромный ключ от двери, надев шляпу, пальто, тихо спустился по своей крутой лестнице, где спали коты.

От второго этажа их дома перекинута к соседней стене решетка из дубовых брусьев, слегла наклонно; вся она была увита виноградом.

Свет луны пестрыми пятнами пробивался сквозь этот навес, легкой сеткой пробежал по Степану, когда он уходил. Степан взял налево. Он шел узким проулком, мимо молчаливых, розоватых домов итальянцев, постукивая каблуками по каменным плитам. Он подымался на Сант-Анна, гору в направлении Сестри. Он прошел по узкому, с крутым подъемом мостику через ручей и стал всходить. С обеих сторон тянулись оливковые рощи. Было прохладно, влажно; внизу над ручьем белел туман. Под луной блестели листья оливок, отливая серебром. Их серые, изогнутые стволы бросали причудливые тени. Сердце Степана сильно билось. Он вспомнил, что так же серебрилась листва, и трепетали тени в Гефсиманском саду, когда Христос молился.

Он оглянулся. Огней в селении не было, лишь белели в лунном свете дома. Но ему некогда было останавливаться: какая-то сила, как светлый дух, несла его дальше.

Дорожка шла отлого, делая большие изгибы, но все-таки, взбираясь, приходилось сильно дышать.

Вот, затененный деревьями, дом Аврелии, черноглазой девушки, которая приносит иногда русским розы, — а ее угощают шоколадом. От этого дома идут вниз виноградники и открывается первый далекий вид на побережье.

Тропинка подходит к крутому обрыву. На скалах уцепилось несколько сосен, внизу море, блестящее под луной; у подножья скал видна лента шоссе, — приморская дорога в Сестри. Степан передохнул тут и пошел дальше. У него было чувство, что в эту лунную ночь ему надо идти все вперед, впивая тишину и безмолвие этих мест. Древняя тропинка шла по обрыву. Внизу, на огромном расстоянии, пенился прибой. Открылась небольшая бухта Сестри, с лесистым мысом, выходившим далеко в море. Ясно блестел под луной полукруг залива. На рыбацких судах кой-где красные и зеленые огни. Степан дошел до высшего пункта дорожки, — до развалин монастыря св. Анны, выстроенного здесь в давние времена. Тут он лег, подложил руки под голову и стал смотреть в небо. Справа от него, в двух шагах, был обрыв; сзади руины. В направлении Сестри горы раздвигались, и тянулись мягкими планами к Парме. Было тихо, светло, пахло сосной. Как дальний зов души, шумело море.

Сколько времени пролежал так Степан, он не смог бы ответить. Необыкновенный светлый покой охватил его. Глядя на золотую звезду, горевшую над горами там, где была Парма, он вдруг ясно и кротко почувствовал, что Истина уже вошла в него, что он уже не тот, что раньше, а как бы новый, обреченный. Эта истина была - евангельская простота, любовь, смирение и самопожертвование. И он понял, что в эту ночь, вот сейчас, Спаситель мог бы пройти по бедной горной тропинке с учениками. И тогда он, Степан, смиренно подошел бы к Нему, как некогда блудница, поцеловал бы руку и просил бы позволения следовать за Ним. Они направились бы в ту далекую страну, Вечность, куда ведут пути всех человеческих жизней.

Степан сел, потер себе руками голову. Он представил это так живо, что ему показалось, будто он видел все это в действительности, и одной ногой стоит на краю вечности. Он нагнулся над обрывом. Море шумело там безпредельно, и если ступить два шага, — встретишь эту вечность. Но этого не надо. Надо жить, но по-новому, по завету Того, Кто крестной смертью подтвердил и освятил божественную правду Своего учения. Надо любить и искупить любовью и самопожертвованием свою горькую жизнь. В этом же новом будет правда и радость, ибо там Истина.

Степан возвращался домой на рассвете, проблуждав в горах всю ночь.

Легкая пелена тумана стлалась по морю, луна зашла, и редкие, зеленоватые звезды сияли еще на небе. Воздух был тонок. Волшебны, нежны очертания далей.

Степан знал, что это самый удивительный, великий день его жизни.

— Ты рассказал обо мне Пете? — спросила Ольга Александровна Алешу. — Как же он отнесся?

— По-моему правильно, — сказал Алеша. — Он теперь другую любит, чего ж там.

Ольга Александровна помолчала, потом вздохнула и ответила:

— Да, вероятно, правильно.

Она выглядела еще несколько худей и тоньше, чем в то время, когда ее знал Петя. С тех пор она успела похоронить отца, осталась совсем одна, и решила на небольшия средства, полученные по наследству, жить в Италии. В Риме случай свел ее с Алешей.

— Конечно, — прибавила она: — что было, то нужно хоронить. Все же, я не прочь была бы повидать его.

— Ты его любила, — сказал Алеша.

— Все это кончилось неопределенно, прошло, но у меня к нему осталось доброе чувство. Впрочем, когда я вспоминаю, мне кажется, что, может быть, этого и не было вовсе.

Она взяла его за руку.

— Ты для меня все заслонил. — Она вздохнула. — Ты! Он мечтал, млел, и если и любил меня, то какой-то странной любовью. А ты мужчина, ты взял…

Она засмеялась, встала и прошлась по комнате.

— Слабый мы народ, женщины! Нас нетрудно покорить. Ну, да ладно. Во всяком случае, хорошо, что ты меня покорил. Смеясь, Ольга Александровна поцеловала его в лоб.

— Притворство, — сказал Алеша; — ты вовсе не слабая. Любишь меня, и слава Богу. А кончится любовь, тоже, значит, так надо.

Ольга Александровна присела на ручку кресла, глядела на него ласково, и накручивала на палец прядь его волос.

— Уж ты расскажешь, расскажешь! Я, ведь, тебя знаю.

— Это все прекрасно, — прервал Алеша. — А во Фраскати мы опоздаем, это тоже факт.