Петя все еще не мог отделаться от смешанного чувства чего–то веселого, ребяческого  и оглушающе шумного. Вокруг толклись Машеньки, Сонечки, Васи, все были на ты, хохотали и даже, когда разговор останавливался на чем–нибудь, нельзя было поручиться, что сейчас эта буйная ватага не сорвется и не произведет кавардака. Вместе с тем Петя чувствовал, что здесь ему очень по себе ,- атмосфера квартиры казалась дружественной.

Ему хотелось поговорить со Степаном, но здесь было неудобно. Алеша заметил это и сказал:

- Хотите взглянуть свободную комнату? Можете там умыться… Если понравится, оставайтесь здесь?

Они вышли. Петя кивнул и Степану.

Комната выходила в сад. Сейчас ее заливало уходящее солнце, в ней чувствовалось нежилое, но скромный письменный столик с синей бумагой, комод с зеркалом, простая кровать, уединенность - все как–будто говорило о честной и покойной студенческой жизни.

- Да, - сказал сразу Петя - разумеется, остаюсь.

Алеша ушел, они остались со Степаном. Петя умывался, а Степан ходил взад–вперед по комнате и рассказывал. Он, действительно, изменился : похудел и осунулся.

- Из моей поездки на голод вышло мало толку. Работали мы изо всех сил, Клавдия тоже. Но столовую нашу закрыли ,- добрались таки, что я неблагонадежный. Кроме того, наша помощь вообще была... капля в море.

Он сел, подпер голову руками.

- Нет, так не поможешь никому, то - заблужденье.

Глаза его сверкнули.

- Надо что–то более решительное. А это... пустяки.

Он улыбнулся горькой усмешкой.

- Оба мы заболели, едва выкарабкались. Я еще ничего, а в Клавдии болезнь оставила глубокие следы. Ну, видишь, ехали помогать другим, а вышло , с нами же пришлось возиться.

Петя вытирал полотенцем руки, растворил окно. Оттуда тянуло тонкой и печальной осенью. Липы еще держались; но клен золотел, и его большие листья медленно, бесшумно летели вниз.

Слушая Степана, Петя сел на подоконник, и вдруг ему представилось, что никогда уже он не увидит Ольги Александровны, и все то немногое, что было между ними, стало сном, видением, куда–то пропало, как пропадают эти золотые, солнечные минуты, как ушла вся его предшествующая жизнь. Перевернулась страница, началась новая. Пробьет ее час, - так же заметет ее спокойное, туманное время.

- А где же сейчас Клавдия? ,- спросил он очнувшись.

- Мы устроились тут на всю зиму, - сказал Степан.  В Петербурге мне неудобно было оставаться. У меня есть кой–какая работа, а там видно будет. Живем на Плющихе.

Он говорил устало, как бы нехотя. Казалось, думал он о другом.

— Приходи, увидишь. Неказисто — он улыбнулся, — да это пустое.

- Степан ,- спросил Петя - а что ты вообще думаешь делать? Готовиться куда–нибудь? В университет?

Степан сидел, наклонив стриженную голову, сложив руки на коленях и слегка сгорбившись. Он впал в глубокую задумчивость.

- Что тебе ответить? ,- сказал он, наконец.  Не знаю.

Он встал и прошелся.

- Да, может быть, в университет, может быть. Дело не в том. Пожалуй, это глупо, и ты посмеешься, Петр: все равно, я скажу. Я должен сделать что-то большое, настоящее. Пока я этого не сделал, я неспокоен. Меня что–то гложет.

- Что же именно? ,- спросил Петя робко.  В каком направлении?

- Я желал бы, - сказал Степан,  чтобы моя жизнь послужила великому делу. Скажем так: народу, правде. Петя вздохнул.

- Да–а... Это большая задача.

- Поэтому, меня мало интересует другое…

Петя не особенно удивился его словам. С детских лет он относился к Степану известным образом, считал его выше себя, и то, что Степан ищет большого, казалось ему естественным.

Степан замолчал. Как–будто он смутился даже, что высказал неожиданно то, что должно было принадлежать лишь ему.

Прощаясь, он сказал Пете:

- Конечно, может, я высоко хватил... Во всяком случае, это между нами. Я тебя давно знаю, так вот...

Петя кивнул. Степан мог быть покоен: он–то, во всяком случае, не поймет его превратно.

Когда он ушел, Петя снова задумался о нем и о себе. Вот какой человек Степан! Что ему суждено? И добьется ли он своего? «Во всяком случае, этому можно только завидовать», прибавил он про себя, со вздохом. «Конечно, завидовать».

Потом мысли его перешли на Алешу, Лизавету. Петя в темноте улыбнулся. На сердце его стало легко, вольно. «Эти совсем другие, ни чуточки не похожи, но они... славные».

Он не мог сказать, что именно настоящего есть в шумной Лизавете, но оно было. К тому же у него просыпалось неопределенное, но приятное чувство физической симпатии к ней. Чем–то она ему отвечала.

Бывает так, что человек придется, или не придется к дому; Петя именно пришелся.

Несмотря на полную разницу характеров - его и его соседей, Пете нравился их образ жизни. Считалось, что Алеша учится в Училище Живописи, а Лизавета бездельничает. Но это было не совсем верно. Алеша ходил в Училище и малевал, мастерил иногда и дома, но его нельзя было назвать рабочим человеком. Что–то глубоко противоположное было в его натуре. Мог он и писать красками, мог сыграть на рояли, выпить в кавказском кабачке,  но не представишь себе его за трудом упорным, требующим всего человека.

Лизавета же откровенно ничего не делала. Большая, светлотелая, она часами могла валяться на диване, задрав длинные ноги и побалтывая ими,  и читала романы; прическа ее, разумеется, была на бок, и крючка два на платье расстегнуто. (Ноги свои она любила, ухаживала за ними, хорошо обувала, и когда была в духе, чесала себе одной из них за ухом). Потом куда-то бегала, потом у ней толклись Машеньки, Зиночки и Танюши. Алеша садился за пианино и начинался кавардак. Во всем, что она делала, был нерв, огонь. Жизнь била из нее таким вольным ключом, что Петя даже завидовал.

- Интересно бы посмотреть, - говорил он ей.  Бывает так, что вы, например, устанете, вам надоест, немил свет?

- Я тогда вою, - отвечала Лизавета.

- Ложусь на пол, как собака, и подвываю. Только это редко случается.  Она задумалась, потом прибавила:  нет, все–таки бывает. Вы не думайте, что я такая беспутная. Я иногда очень думаю и очень страдаю.

По лицу ее прошла тень, точно она вспомнила что–то тяжелое.

- Я - дрянь, - сказала она,  бездельная мерзавка.

- Не советую к ней приближаться, - пробормотал Алеша - он читал в газете о борцах - когда она в ущербе.

- Ты тоже дрянь, Алешка, - спокойно сказала Лизавета:  просто ты сволочь какая-то. Что я тебе, мешаю? Или пакость какую сделала?

- Это дело другое. А если ты в раже, унять тебя трудно.

И брат был прав. Пете скоро пришлось убедиться в этом. Случилось это утром, когда дома оставались только они вдвоем. Петя готовился к реферату, который должен был читать вечером, Лизавета возилась со шляпой, все было тихо.  Вдруг в квартире, этажом выше, началась возня, потом крик  и пронзительный детский вопль. Петя не сразу понял, в чем дело,  вопль продолжался, - он сообразил, и сердце его сразу заколотилось: бьют ребенка.

Не успел он опомниться, как что–то бурей пронеслось по квартире, хлопнула парадная дверь, и ураган помчался дальше. Задыхаясь, Петя выскочил тоже, и через минуту увидел, как Лизавета молотила кулаками в дверь. Возня стихла, дверь приотворилась. Выглянул человек в жилете, разгоряченный борьбой, и был сразу оглушен ее криком.

- Не сметь! Не сметь, слышите вы, да как вы... негодяй!

Петя успел схватить ее сзади, как–раз в тот момент, когда она размахнулась дать по физиономии.

Едва переводя дух, бледный, Петя крикнул ошеломленному человеку:

- Это безобразие, гадость!

- Пустите меня, - кричала Лизавета:  я не маленькая! Я сама знаю, что с ним надо сделать.

- Однако, по какому праву...в чужую квартиру?

Отец семейства был смущен, но начинал приходить в себя и скоро должен был рассердиться.

- По такому! Вас надо излупить самого, как сидорову козу ! ,- крикнула Лизавета.