— То, что я говорю, — отвечал Алеша, — называется, кажется, эпикурейством. Я люблю счастье и радость. Вы меня, конечно, презираете за это?

Степан продолжал усмехаться. Он ответил, что не презирает, но к эпикурейству равнодушен.

— Тогда вы должны быть верующим, — сказал Алеша. — Иначе я не понимаю.

Степан кивнул головой.

— Непременно, вы правы.

— Ну да, да, я так и думал. Это все хорошо, я ничего не скажу. Только я… — Алеша вдруг улыбнулся открытой, веселой улыбкой: — я так не могу. Это для меня слишком умно. Мне кажется, просто надо жить, стараться быть счастливым… Ну, и другим не мешать.

Потом он совсем развеселился.

— Какой я философ? Я просто дрянь, вы меня, конечно, забьете, только я сейчас весел очень, мне, знаете, море по колено.

И через несколько минут Алеша отплясывал русскую под гитару Анны Львовны.

Степан стоял в углу и смотрел. Он ничего не имел против этого Алеши; напротив, он ему нравился, как бывают приятны дети. Не раздражали и другие козлороги, но он знал, что это не его общество. И лишь когда взглядывал на Лизавету, хохотавшую, носившуюся легким ветром по комнатам, сердце его останавливалось. Хорошо жить для великих целей, но хороша и любовь такой женщины, блаженство разделенного чувства.

«Мне не надо думать об этом, — сказал себе Степан: — это не для меня». Но он не мог унять волнения сердца.

Петя мало говорил, но ему было хорошо. Разные чувства кипели в нем. Иногда он смеялся на Федюкины штуки, на Зину, Алешу, но душа его все время как бы летела на известной высоте, куда вводил ее сегодняшний день.

Клавдия носила своего ребенка благополучно. В начале было трудно — мучила тошнота, тяжелое самочувствие. Потом наступил перелом. Она сразу успокоилась, перестала стесняться живота, хотя именно теперь он рос, даже не думала больше, что не нравится Степану, как женщина.

И она могла бы сказать, что, за исключением первых дней любви, это время начала февраля было для нее лучшим.

Она не занималась теперь революцией, все это на время отошло; ей ничего не хотелось делать. Иногда она даже стеснялась себя; ей казалось, что она становится коровой, ленивой и равнодушной. Ничего ей не надо, только отдыхать, все копить, запасать силы для новой жизни.

И в февральские дни, по утрам, когда выглядывало солнце, она любила сидеть подолгу у окна, перед печкой, заливаемая солнцем. Вся она проникалась теплом; треск поленьев, вечно–танцующие языки пламени погружали ее в мечтальный туман. Ребенка она чувствовала тогда ближе, как-то неотделимее от себя. Но какой он? Этого она не знала, и фантазировать о его наружности было для нее также очень приятно. Она одевалась, шла гулять. Шумных улиц избегала и ходила по переулкам, среди досчатых заборов и садов старинной Москвы. Несколько раз выходила на Девичье поле; здесь все казалось ей деревней; золотели вдали главы Девичьего монастыря, и лишь клиники смущали: в них чувствовалось что–то печальное и страшное.

Зато славно блестел снег, долетал с Воробьевых гор свежий чудесный ветер. Свистки на Брестской дороге напоминали о жизни, вечном ее движении.

В один из таких дней неожиданно получила она письмо от Полины. Письмо это очень ее обрадовало и взволновало: Полина попала–таки в труппу небольшого театра, под управлением известной актрисы, и теперь едет в турнэ. На днях она будет здесь.

Клавдия в душе улыбнулась — но спокойной, доброй улыбкой: Полина добилась своего, бросает школу, катит Бог знает куда…

Когда однажды утром — Степана в это время не было — в передней позвонили, и спустя минуту Клавдия увидала сестру, высокую, элегантную, со слегка подведенными глазами, она ахнула и бросилась ее целовать. Полина показалась ей ужасно нарядной и важной, настоящей артисткой. Но когда Полина раскрыла свои объятия и закричала:

— Ну, милая моя, ну вот ты какая! Насилу тебя нашла! — Клавдия поняла, что это вовсе не важная актриса, а все та же сестра Полина, с которой они на Песках готовили на керосинке обеды.

Они горячо расцеловались и заплакали. Это было минутное, и скорее радостное, чем горькое, но они не могли удержаться. Потом Клавдия принялась ухаживать за ней, ласкать, кормить; ее слегка косящие глаза блестели новой нежностью, и она ловила себя на смешной мысли, что сестра представляется ей сейчас бездомной бродягой, которую нужно отогреть. Полина же, напротив, была весела, полна радужных планов и мечтала играть в Витебске «Чайку». Но когда Клавдия присмотрелась немного к ней, — за некоторой внешней подтянутостью она разглядела ту же бедность, даже более острую, чем раньше.

— Ну, ты много играешь? — спрашивала Клавдия. — Роли тебе дают?

— Ах, не думай, это скоро не делается. Впрочем, здесь мы ставим «Орленка», там у меня хорошая роль. Маленькая, но интересная.

И Полина, стоя перед зеркалом слегка в позе, расчесывала свои прекрасные черные волосы. Золотой зайка, отражавшийся от пряжки ее пояса, перебегал по стене; в садике ложилась от веток синеватая сетка тени; бойко скакали по навозу воробьи. Все жило, волновалось светлой весенней радостью.

— Я пробуду здесь три дня, — говорила Полина: — потом должна с администратором ехать вперед. На мне реквизит.

Это непонятное Клавдии слово она произносила значительно. На самом же деле, актриса–хозяйка, пользуясь ее добросовестностью, пристроила Полину к костюмерной, где бедняга работала как вол, за грошовую плату. Но счастливый ее характер вывозил и тут, и Полина была довольна, мечтала о будущем, а о сегодня заботилась мало.

К обеду пришел Степан; хотя Полина еще с Петербурга побаивалась его, все же встретились они очень приветливо; но не привыкли еще называть друг друга на «ты».

— Как революция? — спросила Полина. — Что молодежь? Все так же горяча, и вы все такой же идеалист?

Полина хотела спросить о том, что, по ее мнению, было близко Степану, и старалась взять соответственный тон. Выходило у нее довольно мило, но смахивало на театр.

Степан усмехнулся и ответил:

— Я не знаю. Я и молодежи–то мало вижу. Что ей особенно горячиться. Молодежь, как молодежь.

И политического разговора у них не наладилось. Сестры же говорили между собой много, как могут говорить женщины. После обеда Степан ушел, а они сидели в комнатке Клавдии на диванчике; Полина закутала и себя, и сестру платком. Был час захода солнца. В комнате лежал тот прелестный и трепетный отблеск, что бывает в московских весенних закатах.

— Степан — необыкновенный человек, — говорила Клавдия. — Он нисколько не похож на других.

Она вздохнула. В глазах ее сияла гордость.

— Он говорит, Полина, что живет для человечества, для вечности. И если за это ему придется отдать жизнь, он отдаст, Полина. Это уж я знаю.

Полина слушала почтительно.

Клавдия помолчала немного, и продолжала:

— У него всегда новые планы, неожиданные мысли, которых раньше никто не высказывал. Он занят преобразованием партийной работы и, конечно, это не обходится без столкновений, неприятностей. Сейчас у него большая борьба. Он столько работает! Как он успевает давать уроки, я удивляюсь.

Клавдия встала, налила в столовой две чашки чая и вернулась с ними.

— Значит, ты довольна? — спросила Полина. — Твой муж идеалист, у вас одинаковые духовные запросы. Помнишь, как ты увлекалась революцией в Петербурге?

— Да, — сказала Клавдия: — конечно, это так. Мы и на голоде были вместе. Ну… сказать тебе… вполне ли я довольна…

Она помедлила, потом шумно вздохнула и сказала: — я счастлива тем, что у меня будет ребенок. А Степан… ах, Полина, он замечательный человек, но меня он любит мало… Я же знаю.

Она положила голову на плечо Полины, и в полусумраке не видно было, плачет она, или нет. Лишь голос выдавал ее чувства.

— Я не претендую, Полина. Он занят другим. В его голове разные замыслы… ему не до меня. Я, ведь, сама отчасти революционерка, хотя теперь и не занимаюсь этим, меня поглощает будущее. Я понимаю, что, может быть, Степану тесно тут, душно в этой квартирке, в семейном быту. Ах, Полина, я иногда ревную, мучаюсь… Это подло, но что с собой поделаешь. Мне кажется, будь я красивой, блестящей, как, например, Петина жена, он бы ко мне иначе относился. Но я же не могу быть иной… чем есть.