— Имеете ли твердое намерение вступить в брак? — спросил он у Пети. — Не обещали ли другой?

Потом его блестящие глаза перешли на Лизавету. Он дал им кольца и, когда Петя в растерянности стал было надевать свое, строго сказал:

— Погодите, сперва обменяйтесь с невестой.

Певчие, усиленные кой-кем из студентов, громко запели «Исаия, ликуй». Священник соединил их руки в своей, трижды обвел вокруг аналоя. Над ними сияли венцы, сзади медленно и осторожно двигались шафера. Пел и священник, и золото одежд, икон, свечей, высокое и светлое настроение души как бы на самом деле возносило их к Богу. Делая круг, стараясь не задуть свечу, которую держал, Петя одним глазом окинул присутствовавших: все стояли тихо, с влажными глазами, — чувство благоговения и света росло до самого конца. Когда священник, держа перед собой крест, говорил им напутствие, черные глаза горели по–настоящему. В ту минуту Пете показалось, что в них присутствует, действительно, высшая сила.

— Всякий человеческий союз, сколь бы ни был хорош, несет на себе пыль и тленность земного. Лишь присутствие и благодатное вмешательство Господа Иисуса очищает его и запечатлевает в вечности!

Священник поднял вверх глаза. Петя в первый раз слышал с такою твердостью сказанное слово — вечность.

После этого служба скоро кончилась. Первым поздравил их священник и пошел разоблачаться — обращаясь в простого человека, которому Федюка передаст деньги.

К Пете же и Лизавете подходили и целовались. Степан был несколько бледен, пожал ей руку крепко и ничего не сказал. Клавдия горячо поцеловала. На глазах ее проступали слезы.

Через сорок минут подъезжали уж к Кисловке, и потом ввалились в квартиру. Кучеру, по ошибке, заплатили дважды, чем он остался доволен. Но Федюка тоже был в добром настроении — он находил, что под венцом новобрачные держались хорошо — и не стал даже упрекать за промах.

У Пети было очень странное и радостное чувство, когда он подымался по лестнице на Кисловке.

Вчера они бегали с Лизаветой как дети, хохотали, целовались; а теперь их жизни соединены торжественно и неразрывно. Ему казалось, что он облечен светлым долгом мужа; его молодым рукам вверена эта девушка; он ее властитель, защитник, рыцарь, любовник — это кружило ему голову, подымало в собственных глазах.

В дверях встретила их хозяйка с цветами; жеманно поздравила Мальвина, и все имели такой вид, будто тоже очень довольны и счастливы. Зина вытащила из Лизаветиной комнаты облезлого тигра; этого тигра очень любил Петя — часто сидели они на нем с Лизаветой у камина. Теперь его бросили им под ноги, — чтобы хорошо жилось. Лизавета тут же, в подвенечном платье, кинулась к нему.

— Хороший ты мой, ну, дорогой ты мой, — говорила она, подымая его голову, целуя в нос. — Ангел ты мой золотой!

Козлороги были уже в сборе. Федюка заранее организовал цветы и вино. Лизавета должна была переодеться, а пока — все толклись в большой комнате, оттирали озябшие руки; студенты присматривались к закуске. Клавдия сторонилась немного: ее смущала шумность этих людей; Степан тоже отделялся от других. Он выждал минуту, когда Петя вышел к себе, и незаметно пробрался за ним.

В Петиной комнате горела лампа под абажуром, топилась печь; в момент, когда Степан входил, Петя снимал мундир; его юношеский, тонкий профиль, бледность лица, темные глаза — все мелькнуло перед Степаном на фоне ночного окна, как видение молодости, счастья. Он подошел к нему, пожал руку. Они поцеловались.

— Желаю тебе счастья, — сказал он серьезно и, как Пете показалось, растроганно. — От души желаю, — прибавил он.

У Пети на глазах блеснули слезы. Ласка товарища, всегда несколько сурового, которого он привык уважать с детства, тронула его. Он стоял еще без тужурки, в очень белой крахмальной рубашке, как дуэлянт, и обнял Степана тоже. Он ничего не мог сказать: Степан понял его молча.

Потом Степан сел на диванчик и улыбнулся.

— Вот мы с тобой и взрослые люди. Я скоро буду отцом… да и ты, наверно, тоже.

Петя перевязывал по–другому галстух. Взглянув в зеркало на свое лицо, он вдруг почувствовал, как головокружительно летит вокруг него жизнь, и сам он в этой жизни. Как, казалось, недавно был еще Петербург, Полина, Ольга Александровна, его тогдашние чувства и мысли — и как скоро все стало иным. Ему вспомнилась весна, деревня. Да, он как–будто был тогда влюблен, — и где все это теперь? На мгновение его точно резнуло по сердцу. Неужели он так легкомыслен, ветрен? Из туманной дали взглянул на него знакомый облик, печальный и нежный, с кроткой улыбкой на устах. «Никогда я не была счастлива, нигде». Но тут он вспомнил Лизавету и, с эгоизмом, со слепым счастьем молодости, сразу забыл все — он был полон собой и не интересовался другими.

— Позвольте, — сказал Федюка, входя: — это непорядки, должен вам заявить. Супруга давно переоделась, мы ждем, шампанское и прочее, а они тут конверсацию устраивают. Да еще, поди, философическую.

Федюка прислонился к Пете мягким животом, взял под руку, повел к двери.

— Теперь, батенька, не отвертитесь. Вы, так сказать, новобрачный, и вам надлежит сносить все  inconvenients [5] данного положения. Это уж что говорить, тогда нечего было венчаться.

В столовой все имело возбужденный, бурный вид. Явно, козлороги собирались праздновать свадьбу шумно. Петя должен был догонять одного «в отношении рябиновой», другого — зубровки. Лизавета сидела с ним рядом. Вся она была движение, смех. Любовь и счастье блестели в ее глазах, в нежном румянце, выбившихся золотистых локонах.

— Браво, — кричал Федюка. — Лизавета Андреевна, браво! Очень, очень мила. Горько!

Лизавета не стеснялась — острым, слегка кусающим поцелуем целовала она при всех Петю, глаз ее хитро сверкал, точно говорил: «Ну, это еще что»…

На другом конце стола хохотала Зина. Она забралась в самый дальний угол, с ней сидел молоденький студентик; он жал ей под столом ногу, а она загораживалась от зрителей букетом и лишь временами таинственно подмигивала Лизавете и кричала: «очень ходы, очень», чего другие не понимали.

— А знаешь, где Алешка? — спросила Петю Лизавета.

— Нет... Правда, где же он?

Лизавета засмеялась и шепнула ему:

— Он привезет сюда новую симпатию… У меня спросился. Мне что ж? Хоть три симпатии.

Действительно, не прошло получаса, — явился Алеша. За ним показалась Анна Львовна.

— Ого! — сказал Федюка. — Она не только хорошо одета, но и недурна собой.

Анна Львовна поздравила Лизавету, сказала, что очень жалеет, что не могла быть в церкви. Глаза ее блеснули, и суховатая рука, в которой было нечто мужское, пожала ей руку.

— Очень интересна, — сказал Федюка Алеше. — Удачный шаг. Ваше здоровье.

И он чокнулся с ним. Алеша имел вид тоже воодушевленный. Он залпом выпил бокал шампанскаго. На дне осталось немного вина, где играли легкие пузырьки. Алеша молча приблизил бокал к носу Федюки.

— Люблю, — сказал Алеша. — Отлично.

Федюка подумал и вдруг выпалил:

— Как бы символ жизни!

Алеша захохотал и хлопнул его по коленке.

— Ах ты символ, философ!

Потом он прибавил:

— Может быть, вы и правы… мне все равно. Я могу еще выпить за что–нибудь такое… Ну, за что? — Он взглянул на Анну Львовну. — За счастье, радость!

Он налил себе еще вина.

— За любовь, что ли? — за жизнь.

Первой чокнулась с ним Анна Львовна. Студенты зашумели, все хохотали, подошла Зина. Чокнулся и Степан.

— А–а, — сказал Алеша, — вот кто! Ну, вы наверно против меня.

— Чокаюсь, значит, не против.

Федюка подвыпил, нос его покраснел. Он предложил устроить танцы. Анна Львовна должна была сыграть.

Любители потащили с собой вино, все встали из–за стола, и началась кутерьма. Зина вскочила на Федюку, а он галопировал под ней, как старый кентавр, задыхаясь, багровея. В соседней комнате наладили танцы. Алеша со Степаном разговаривали.