Ушел крестьянин, а Владимир Иванович и его спутники долго еще стояли на мосту, вглядывались в чистую воду.

— Все-таки любит русский народ свою родину, — тихо, словно вслух размышляя, сказал Великанов.

— Он-то любит, да она его — не больно, — отозвался Игнатьев.

— Что ж, наша задача, задача интеллигенции, — по мере сил исправить эту несправедливость.

Глаза Игнатьева блеснули откровенной насмешкой.

— У французского поэта Потье, Владимир Иванович, есть одна хорошая песня. В ней поется: «Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой». Так что наша с вами задача найти для народа алмазы, а остальное народ сам сделает.

Великанов поднял на него глаза, но у Игнатьева вдруг сделалось скучное лицо, он зевнул и предложил идти обедать.

От Верхоленска до Жигалова ехали на лодке, попутно по береговым срезам изучали геологию местности. В Жигалове пересели на пароход «Соболь» и к середине лета прибыли в Нюю. Тут они узнали, что Кокорев перебрался на жительство в Киренск. Долго ждали обратного парохода. Конечно, лучше всего было бы расспросить об алмазах местных жителей, но Горный департамент предписал держать цель экспедиции в строжайшей тайне. Наконец, сели на пароход «Кушнарев», двинулись в обратный путь. Лето приближалось к концу, уходило лучшее для изысканий время. Его пожирали огромные сибирские расстояния. Распорядительность Великанова была бессильна. Пространство оказалось сильнее. Здесь говорили: сто верст — не расстояние. Великанов мог к этому добавить: три месяца в Сибири — не время, В Киренске Владимир Иванович встретился наконец с Кокоревым. Тот сначала перепугался, думал, что за алмаз его потянут к ответу, но, убедившись в своей ошибке, на радостях рассказал, как попал к нему драгоценный камень. Потом уж спохватился, да поздно. Великанов теперь точно знал: алмаз найден якутом Бекэ где-то на одном из притоков Вилюя. Приближалась осень, и пришлось вернуться в Петербург.

Началась война с Японией, потом расстрел рабочих в Петербурге, декабрьское восстание в Москве — заполыхала по России революция. Коридоры и аудитории Горного института пудели студенческими сходками, профессора подписывались под петициями, ставил свою подпись и Великанов. Он не разбирался в партийных программах. Он не мог бы сказать, чем отличаются эсдеки от эсеров, а эсеры от кадетов. Лексикон и тех, и других, и третьих изобиловал волнующими словами «Да здравствует свобода!», «Долой произвол!», «Многострадальный русский народ!»— и для Великанова этого было достаточно, чтобы соглашаться и с эсдеками, и с эсерами, и с кадетами.

Отгремела революция. По деревням, по рабочим слободкам свирепствовали каратели. Слова о свободе, о произволе, о многострадальном народе исчезли, будто их и не было.

Коллеги Великанова ходили, словно в воду опущенные, разговаривали мало, боялись сболтнуть лишнее. Иван Игнатьев больше не числился в списках студентов Горного института. Говорили, что за участие в вооруженном восстании он был приговорен к смертной казни, которую заменили пожизненной каторгой.

Гнетущая тишина воцарилась в коридорах института. Но Великанов испытывал какое-то новое чувство уверенности, и оно не проходило. Это не было чувство уверенности в себе, в своих возможностях. Нет, это было другое. Раньше слово «народ» воспринималось им как некое отвлеченное понятие. Народ жил где-то в деревнях, на городских окраинах и к приват-доценту Великанову не имел никакого отношения. О народе писали серьезные книги, о нем уважительно разговаривали в интеллигентских гостиных, но из этих разговоров следовало, что народ бедный, неграмотный, беспомощный, что поэтому его нужно вывести из тьмы, озарить светом разума.

Для Великанова такие мысли стали привычны и казались чем-то само собой разумеющимся. Но революция выветрила их из головы. Теперь, встречая на улице рабочих, Владимир Иванович внимательно, с жадным любопытством вглядывался в лица этих людей. Лица были разные: и хмурые, и веселые, и грубые, и интеллигентные, и умные, и глуповатые, но одно роднило их: выражение силы, уверенности. И намека на беспомощность, на просьбу о том, чтобы кто-то «вывел их из тьмы», не заметил Великанов. Это их имел в виду Иван Игнатьев, когда там, на далеких ленских берегах, цитировал французского поэта. «Они могут, они все могут», — думал молодой ученый, и сердце его наполнялось горячим чувством гордости. Великанов понял, что сам по себе, отдельно от этих людей, он — пустое место, что без них его работа теряет всякую ценность, всякий смысл. Со всей глубиной и отчетливостью уяснил для себя: он неотъемлем от них, он тоже народ… Вот откуда гордость.

Минуло еще три года. Владимир Иванович женился, стал отцом. У него было много работы, почти не оставалось свободного времени. Но когда он думал о главном деле своей жизни, мысли его устремлялись в Сибирь, к алмазам.

И снова ему помог Евграф Степанович. По настоянию старого академика ученый совет Российской Академии наук предложил Великанову сделать доклад о значении исследования Центрального Сибирского плато. Доклад вызвал много споров, но в конце концов было вынесено решение: в начале будущего, 1910 года от Российского географического общества и Академии наук командировать приват-доцента Великанова для исследования Центрального Сибирского плато.

…И вот он, закутанный в тулуп и медвежью полость, покачивался в крытом возке. Путь предстоял дальний, до самого Киренска. Кругом расстилалась на много верст снежная пустыня. Не видно вдали ни деревенских крыш, ни белых колоколен — не го что в Центральной России. И ямщики здесь другие: неразговорчивый, суровый народ, угрюмый взгляд исподлобья. Песен не поют, да и мудрено петь на сорокоградусном морозе. И не звенит под дугой колокольчик — «дар Валдая». Оно и понятно: езда в этих местах — дело не шуточное, тут не до игрушек. Суровая природа, суровые обычаи.

К вечеру добрались до ямского станка. Переночевали, сменили лошадей и двинулись дальше на север.

Через день добрались до Киренска. Возок остановился у двухэтажного кирпичного дома, нижний этаж которого занимала лавка. Над входом висела вывеска:

Навстречу Великанову из лавки вышел хозяин. Заметно постарел Василий Васильевич Кокорев, обозначилось брюшко, в волосах появились седые нити. Пошел ему пятый десяток. Был он самым богатым купцом в округе, имел три лавки, но собственных пароходов и приисков пока не завел. Довольствовался пышными вывесками.

Он помнил Владимира Ивановича по прошлому посещению, радушно пригласил его в дом, крикнул жене, чтобы приказала подавать на стол. Что ни говори, человек приехал государственный, а стало быть, нужный.

— Живите у меня, сколько пожелаете, ваше высокоблагородие, — распинался Василий Васильевич. — Сочту, можно сказать, за честь… Весь дом ваш… А сейчас извольте откушать с дороги что бог послал…»

Великанов поднял руки, как бы защищаясь от этого потока гостеприимства.

— Не могу я долго задерживаться, Василий Васильевич. И, пожалуйста, называйте меня по имени и отчеству, я же не чиновник.

— Это как угодно-с, с превеликим нашим удовольствием, мы тоже понимаем, дело государственное, тайное… Только уж не извольте гневаться — без обеда я вас не отпущу.

— Василий Васильевич, — начал Великанов, когда они остались наедине, — давно вы не видали якута Бекэ?

— Бекешку-то? Да, пожалуй, лет шесть.

— А не укажете ли вы, как его разыскать?

Кокорев понимающе усмехнулся в бороду.

— Отчего же не указать, укажу. Вы, должно быть, все насчет алмазов, как и в прошлый раз? Зряшное дело. Я ведь тогда Бекешке одного товару рублей на пятьсот отвалил. Ищи, говорю, от самого государя-императора человек приезжал, эти камешки велел собирать. Найдешь, наградит, мол, тебя царь-батюшка, только не утаивай, — не моргнув глазом, врал Кокорев.

— И что же?

— Ничего не нашел, ни синь-пороха. Товар понапрасну пропал — не жалко, огорчительно, что государю нашему не довелось послужить.