Назовём её, с вашего позволения, Петровной.
— Когда люди уговорили меня ехать до Клюки просить за церковь, — стала нам тогда с явной охотой рассказывать Марьюшка, — поднялась я пораньше, управилась, прибралась, приоделась, как могла, и — к Петровне: да скажи мне на дорожку, Петровна, хорошее слово! Сказала она, и я поехала…
— А кто она у вас, эта Петровна? — принялся я уточнять с профессиональной дотошностью. — И что она вам сказала? Какое это «хорошее слово»?
— А вы не знаете? — простосердечно удивилась очень пожилая, куда старше нас с Николаем Петровичем, Марьюшка: вся она так и светилась каким-то особенным, будто доставшимся ей от далеких предков, благожелательством. — Как же это не знать?.. Когда церкви порушили или склады в них устроили, а священников — кого в Сибирь, а кого постреляли, тогда люди — что?.. До таких вот, как Петровна у нас, за хорошим словом и шли: никого не обидит, никого не обманет. Последним куском поделится. Надо будет, последнее с себя снимет — чужому отдаст. Ой, человечная!.. Только поглядит на тебя — уже на душе спокойно… а по другим селам другие были, да и сейчас ещё есть.
— Так что она вам — конкретно? — взялся помогать мне мой старый друг.
— Да ничего такого, — развела руками добровольная ходатаица. — Это ты правильно, говорит, Марьюшка, надумала: поезжай с Богом!
— И всё? — не поверил мэр.
И она опять простодушно удивилась:
— Дак, а что ещё?
— И никого больше ни о чем не просили?
— А кого ещё о чем?
— Кто пропуск вам к Федор Иванычу заказывал? — деловито допытывался мэр.
— Дак, а сама! Сказала, зачем, мне и дали эту бумажку, чтобы пройти…
— Паспорт хоть был у вас с собой?
— Да никто не предупредил, дак и не было — так поверили…
И Николай Петрович прямо-таки захохотал:
— Это — у Клюки?!
Потом, когда уже не раз побывал и в Старом Осколе, и в управлении Стойленского ГОКа — в просторечии «Стойла», и в его «святая святых» — в кабинете у Федора Ивановича, я и сам размышлял: ну, не сказка ли? Ну, не чудо?
Муштрованная охрана не только у входа внизу, но чуть не на каждом этаже за каждым углом, опытные секретарши и специальный монитор на столе у Клюки: хорошо видна и вся приёмная, и всяк входящий в неё, всяк в ней сидящий… И вдруг приходит этот «божий одуванчик», эта Марьюшка, её везде беспрепятственно пропускают, сразу же принимает сам Фёдор Иванович, терпеливо выслушивает просьбу сельчан, нажимает на одну из кнопок и тут же вошедшему инженеру приказывает: завтра начинаем строить церковь — чтобы к утру был проект.
Тот чуть не в ужасе: в жизни, мол, церкви не проектировал!
А Клюка ну, будто советует:
— Вот и пора тебе: хоть раз это сделать. Всё!
Назавтра начинают копать котлован, а ещё через месяц посреди села возносится красавец-храм во имя целителя Пантелеимона…
Всё размышляю: может быть, в глазах у Марьюшки прямо-таки виделось, что было у неё в тот день на душе? И прямо-таки читалось на лице вдохновлявшее её хорошее слово?
А почему успел обмолвиться, что размышления мои насчет наших героинь, которые без своих фамилий остались безымёнками, почти неведомками, не только грустны, но заодно радостны — да потому, что сами бы они меня и правильно поняли, и сразу, не сомневаюсь, простили. Безымянность в добром начинании, его анонимность всегда были одной из самых глубинных черт уважаемого в народе артельного характера: важен был счастливый исход и общая польза. Был бы толк! А все остальное…
Недаром же есть такое старинное понятие: тихая милостыня. Которую, не сказавшись, незаметно оставляли у порога.
Но цена-то «хорошего слова», а?!
И часто ли мы такие слова говорим друг дружке? И думаем ли вообще над тем, что, когда, кому и как говорим?
Очень часто вспоминаю ещё одну маленькую историю, которая произошла уже в наших краях: в санатории «Кавказ» под Майкопом. Путевка туда стоила тогда дешево, и как-то чуть ли всю зиму я работал там над переводом романа Юнуса Чуяко «Сказание о Железном Волке». Бывало, автор по тем или иным причинам долгонько не приезжал, и я спускался с четвертого этажа, запросто подходил к аульским бабушкам или пожилым мужчинам: помогайте!..
Летом попасть в «Кавказ» было не так-то просто, отдыхало да подлечивалось областное да городское начальство с женами и детишками, а в межсезонье или зимой пансионат заполнял народ неизбалованный, благожелательный, простодушный, и добровольных помощников, готовых растолковать мне малопонятное слово или объяснить старый обычай, было хоть отбавляй. Просто грех тут не упомянуть об Османе Наховиче Чамокове, светлая ему память: наши неторопливые беседы с этим удивительным, с нелегкою судьбой человеком во время ежевечерних наших прогулок дали такой богатый материал, что так понравившийся потом читателям дедушка Хаджекыз из «Железного Волка» очень, очень многим обязан «дедушке Осману» из Кабехабля — он это, он.
Правда, тут вышла такая закавыка. Так как один Осман в романе уже был, я решил подыскать для него другое имя. Но какое?.. Перебирал в уме, перебирал и вдруг вспомнил, как в Майкопе очень пожилая женщина, приоткрыв калитку, негромко кого-то позвала:
— Хадьжекы-ы-ыз!
Очень оно мне тогда понравилось, это имя. Может быть, потому что вырос в станице, которая соседствовала и с абазинами, и с бесленеями, и выговор у нас поэтому, что там ни говори, был особенный. В речи у старых станичников имелся непривычный для русского уха звук: «дьжь». У нас не говорили «ручей журчит» — говорили «ручей дьжюрит». Если на конных скачках кто-нибудь проявил удальство, его похваливали:
— О, дал дьжёгу!
Ну, проявил настоящее джигитство: у черкесов ведь праздник с участием конников именно так и называется: дьжёгу.
Если у нас хотели сказать «черкесы заговорили по-своему» — звучало так: «черкесы задьжерготали». А пожилая женщина на майкопской улице тогда как раз и «задьжерготала»: Хадьжекы-ыз!
Дорогой душе отзвук счастливого послевоенного детства?
И новому герою романа, целиком навеянному удивительными рассказами Османа Чамокова из Кабехабля я и дал это имя: Хаджекыз.
Скорее всего, что этот щедро подаренный незаурядным аульчанином образ оказался таким притягательным, что перед его обаянием не устоял и Юнус: новое имя принял безоговорочно.
Спустя двадцать лет профессор русского языка Роза Юсуфовна Намитокова подписала мне «Словарь адыгских имён», и только тут я к великому своему и очень запоздалому удивлению понял, что когда-то теперь уже очень давно на майкопской улице бабушка звала не внука, как мне тогда показалось, — звала внучку: имя Хаджекыз означает — «девушка, совершившая хадж».
Может быть, размышляю теперь, это некий посланный свыше знак признательности всем тем аульским женщинам, которые так беззаветно, так самоотверженно мне в пансионате «Кавказ» двадцать лет назад помогали?
Добросердечие их, действительно, было беспредельно.
Вышло так, что в отсутствие Чуяко новые мои благожелатели, узнав, что адыгскую гармошку я слышал до сих пор только со сцены, устроили приезд знаменитого гармониста Алия Темизока: да пребывает теперь щедрая душа его в райских садах! Он приехал с достойным его мастерства трещоточником и чуть ли не день до вечера в одном из просторных номеров, где жили мужчины, мы просидели за кабехабльской бахсымой, которую специально в своём ауле заказал «дедушка Осман-Хаджекыз»: как же помогать своему кунаку, как его роман до ума доводить, если старинной бахсымы «переводчик» не попробовал!
Правда, и в те минуты, так получилось, мне было тоже не до неё: записывал на магнитофон одну зажигательную мелодию за другой.
А на следующий день меня окружили женщины:
— Знаем, что записал нашу музыку. Поиграешь нам внизу в коридоре? А мы тебе покажем, как у нас надо танцевать…
Мог ли я отказаться «поиграть»?!
Вскоре отношения между нами установились почти доверительные, и, когда одну из самых пожилых женщин увидал с печальным лицом и повязкой на голове, прямо-таки не удержался:
