Только представьте себе, что кроме главных героев — царя Иоанна Васильевича Грозного, одного из главных строителей России, и кабардинской княжны Гошаней Идаровой, воплотившей в себе неразгаданную до сих пор тайну «любимца богов» — Кавказа, на сцене «феатра истории» действуют ещё десятки удивительных, как само то время, выразительных, поистине самобытных персонажей. Отец княжны, мудрый и отважный Темрюк Идаров, бесконечно любящий свою дочь, горячо желающий ей счастья, знающий, что сердце её уже отдано одному из молодых кабардинских князей, но хорошо понимающий, что будет значить отказ царственному свату с севера, и очень надеящийся на то, что маленькая его, воспитанная в лучших традициях терпеливая умница все преодолеет, все переможет и на веки вечные скрепит союз двух очень нужных друг другу соседних народов… да разве не так оно, в конце-то концов, и случилось?.. Княжеское, из самых верных и преданных ему знатных уорков-дворян и бесстрашных джигитов, окружение, воспоминание о котором в далекой Москве натолкнёт потом царицу Марию на мысль оградить такою же нерушимой стеной своего мятущегося мужа… Другое дело, что из этого, в конце концов, выйдет, но Мария ли, кабардинка Гошаней, виновата в разгуле вышедшей потом из берегов царской опричнины?

Есть на «феатре» у Балаговой именитые русские бояре и неизвестные простолюдины, черная кость, есть не только крестивший и окормлявший, но много раз спасавший потом Марию-Гошаней страдалец-митрополит Макарий, есть сопровождавшие её в непростой московской миссии кабардинские князья во главе с братом Салтаном Черкасским, в крещении Михаилом: «Он удивлялся русским: что за нрав — служить тому, кто сотню раз неправ, и честь свою ронять, как в битве флаг, ради никчемных и минутных благ — таких, как деньги, власть и прочий прах?! Он — так не мог. Он по-другому жил. Царю дав клятву, лишь ему служил. Не отвергал награды и успех. Но честь и гордость ставил выше всех».

Начавши, придётся процитировать один из диалогов Марии Темрюковны и Иоанна Васильевича: «Взяла я в сердце всю страну твою. И если в ней исчезнут вдруг солдаты — я сброшу платье и надену латы, чтоб защитить тебя и Русь в бою. Иль рухну мертвой — или устою!..» — «Ах, белошейка! Страшную работу ты хочешь сделать за мои грехи. Не знаешь ты — и за тобой охоту уже ведут коварные враги. Они следят за каждым твоим шагом, их тайный взгляд тебя везде пасёт. И, если смерть войдет мне в грудь, как шпага, то и тебя никто здесь не спасёт. Опасен враг, идущий от границы, но с ним могу я встретиться в бою. А как от тех врагов мне защититься, что здесь, в столице, ищут смерть мою?»

В этот диалог веришь, потому что Балагова подводит к нему не только неторопливо — подводит правдиво и естественно. Вот как сама она объясняет это в авторском послесловии: «Следующее, что случилось со мной, — это то, что ко мне явилась моя великая соотечественница, о которой я много думала, много размышляла и много плакала. Это одно из самых счастливых и значительных событий, произошедших в моей жизни. Я, словно сошедшая с ума, бредила ею, пока она мне не явилась. Она воскресла в моей душе, как Великий Ангел, позволяющий увидеть неисчерпаемую глубину духовного плана адыгов и дарящий бесконечную любовь ко всем русскому… Её судьба родиться кабардинкой, затем стать великой Русской Царицей, быть принятой, любимой и возвеличенной, а затем быть забытой и униженной, возвышает её до таких высот, что её имя смело произносится рядом с именами святых. Чем сильнее искажают её светлый образ, тем ярче и чище становится её Душа.

Её имя связывает два народа — кабардинцев и русских. И, возможно, именно потому, что в мире когда-то была (а для меня есть и поныне) Гошаней или Царица Мария, я ощущаю свою равную принадлежность как к кабардинскому, так и к русскому народам. Осознаю свою духовную причастность к Кабарде, точно так же, как и к Москве. Произнося это, я не повторяю заученную в ранней юности школьную фразу, чтобы удовлетворить этим чьи бы то ни было выгоды и интересы. Она звучит во мне спонтанно, легко и с верой в сердце. И потому, наверное, я могу от чистого сердца сказать, что люблю Россию и, любила её всегда. Да только — что значила моя любовь до того, как душа моя обрела, благодаря Марии, духовный опыт проникновения в безграничность связи между её кабардинским и русским народами!..

Да, это правда, что я прожила много месяцев и даже лет, пытаясь разгадать её образ мыслей, её отношение к своему супругу Иоанну и к русскому народу. И поверьте мне, не моими глазами, а её глазами я увидела образ величайшей личности всех веков, великого князя Иоанна Васильевича — сложного, противоречивого, трагического и… непременно достойного настоящей любви, какую могла бы ему предложить (и в действительности, предложила) одна только кабардинская княжна Гошаней Темрюковна Идарова — любви безусловной и всеотдающей.

…То, что Гошаней обладала мощным потенциалом великой царицы, была цельной и духовной натурой, верой и правдой служившей своей новой стране и новому народу в лице своего супруга князя московского Иоанна IV, для меня неопровержимая истина. В ней просто по самой её природе не могло быть натуры предательской, так как взрастивший её народ, кровь которого текла в её жилах, издревле жил и умирал в строгих рамках идеалов Чести Адыгэ Хабзэ и Адыгагэ. Ученые и древние европейские путешественники, описывавшие историю, культуру и быт кабардинцев, сравнивали Адыгэ Хабзэ и Адыгагэ — систему воспитания уоркских (княжеских) детей с „самурайским кодексом чести“ и „европейским рыцарством“. Уорки убивали себя, если оказывались в ситуации, где им грозило бесчестие измены принципам и идеалам своего народа.»

Может быть, потому так и поразил меня стихотворный роман-трагедия Любы Балаговой и связанные с ним кровоточащие её откровения — она их так прямым текстом и называет — что к одному и тому же мы шли из разных отправных точек, как говорится, в этом случае — как бы от двух соседних народов… какие там письма толстокожему генералу Казанцеву, который судится нынче с женой из-за колбасной фабрички под Краснодаром, Господи!

Тут-то, выходит, прав был «Неистовый» в отношении «господ офицеров» — вот оно как все переплелось в русской истории!..

…А Балагова с иголкой в искусных пальцах сидит терпеливо, как Сатанэй из адыгских легенд и изо всех сил пытается дошить сай — халат, который непременно должен быть готов до захода солнца… Она не успевает, и солнце, видящее её старание, замедляет свой путь и ждёт, ждёт.

И Люба-Сатанэй успевает поставить такую надёжную стежку: на том самом едином духовном пространстве родных ей Кавказа и России…

«И мне очень хочется верить, что моё откровение будет услышано другими народами России» — это тоже из её авторского послесловия.

Это надо читать, повторю, надо читать.

Остросюжетный, блестящий по форме стихотворный роман «Царская любовь» наполнен яркими этнографическими и глубокими философскими отступлениями: «Слово о воде», «Притча о юном герое», «Слово о материнском молоке», «Сказка старой няни», «Слово об отце», «Слово о князе Темрюке Идарове».

Но главное в нём, конечно же, — верность. И родимой земле, и — ставшей родной.

Когда решил написать о «Царской любви», стал искать записи, которые, помнилось, делал невольно мимоходом, не мог найти, и обнаружил вдруг потом на крошечном пригласительном билетике на юбилейный концерт мужского ансамбля «Казачий кругъ», с которым давно и прочно дружу… «Люба — такая же державница, как Мария» — написано торопливой рукой. Значит, тронуло душу, пробило сознание посреди обращенных в прошлое старых казачьих песен, в том числе о Кавказе, которые обычно слушаешь, забыв обо всём… Но вот: вспомнилось!

Снова цитировать Балагову?

«…чувствую, что получила откуда-то свыше привилегию достичь такой высоты внутреннего переживания, — пишет она в авторском послесловии, — что передо мной зримо открылись смыслы понятий „части“ и „целого“, зависимости каждого от другого и ответственности каждого перед другим.»