Иногда, чтобы оглядеть громадный зал, я вставал и беззастенчиво вертел головой: что ж тут такого — все свои. Кто-то вдруг вскидывал руку или начинал махать обеими, и я вытягивал ладонь, вижу, мол! Рукою указывал на выход и снова семафорил пятерней: мол, в перерыве обнимемся…

— Павлик с тобой хочет, — сказала Маша и повела головой вглубь зала. — Машет тебе: отзовись!

Павлик Луценко, тот самый — «Пашка, моя милиция…»

Прилюдно арестовавший когда-то в поселке начальника стройки Нухмана, тоже легенду, за то, что на «ноябрьские» у всех на глазах, подвыпивший, влепил в ухо вербованному: высокой справедливости ради в городе начальнику впаяли трое суток, больше нельзя было, стройка — ударная!

Вскинулся, нашел Павлика глазами, снова стал жестами — как говаривали на рапортах чуть не все наши отцы-строители с ударением на последнем слоге — на пальцах стал объяснять: мол, увидимся! И он снисходительно покивал, руками развел и тоже приподнял пятерню: не беспокойся, куда, мол, ты — от милиции?

— И Нухман здесь? — спросил у Марии.

— Абрам Михалыч? — уважительно переспросила. — Подходили с девочками с ним поздороваться… Сейчас покажу, где сидит…

Сама она из первых на стройке сибирячек, всем классом приехавших сюда из пригородной Байдаевки, разумеется — за романтикой, тогда за нею приезжали многие: к сосланному сюда за непокорство и своеволие Нухману.

— Как он?

— Ты знаешь, как огурчик! — сказала с радостным удивлением, но как бы и с застарелой болью: Слава, Станислав Андреич её, спиртного на дух не переносил, ни с кем не выпивал, и это тоже было негласной его виной. Сколько пришлось ей пережить, когда он, с неуемным его характером, ослеп, когда с трудом передвигался по комнатам.

А Нухман в свои девяносто без рюмки не садится за стол!

Когда получил свой трехдневный «срок» и под присмотром уже городской милиции на трамвайных путях лед окалывал, новостроечные наши, поселковые ухари ездили туда его подзуживать: мол, получается у тебя, начальник, — умеешь!

— В том-то и дело, что я и этому давно научился! — проговорил он, не отрываясь от лома. — А вас-то и сюда поставить нельзя: не будет толку!

Великие люди были — эти, настоящие-то наши прорабы!

А, может, потому-то и не дали снять тогда двухсерийный фильм по «Пашке, моей милиции», что другие прорабы, из разрушителей-передельщиков, были уже на подходе?

Пять лет назад, на празднике сорокалетия «первого колышка», попросил его: внесите, мол, Абрам Михайлович, ясность. Какой из братьев Юдиных вбил его, в конце-то концов, — Виктор или Иван?

— Если честно, не помню, — признался он простодушно. — Наверно, выпивши был…

Завязанный-перезавязанный всеми, какие только могут быть у нашего брата, у пьющего писателя, узлами, нарочно виновато сказал ему:

— Давайте хоть чокнемся!

Палец, когда стал ему наливать, к бутылке он приложил не под горлышком, а, старая школа, сверху: вдруг недолью?

— Ну, хватит, — удовлетворенно сказал потом. — А то я сегодня тут — чуть уже не со всеми… помнят меня, ты знаешь!

— Девчата передали ему, обернулся, — проговорила Маша. — Поздоровайся!

И солнышком блеснула в передних рядах облетевшая, как одуванчик, головка нашего первого начальника: обернулся, вгляделся, улыбнулся. И покачал ладонью как из правительственной машины значительно: морозоустойчивый наш бесценный реликт.

Сколько всем им, сидящим в зале, мог бы нынче сказать, но по откровенной просьбе главы нашего района, опытного царедворца, буду помалкивать. Слова мне не дадут: могу нарушить торжество неожиданной речью или еще какой-нибудь своевольной выходкой, как нарушал, бывало, собрания в то время, когда он был секретарем парткома на стройке…

Одни и те же герои?

Из них, из них-то.

Да нет, вот они и нам воздают должное… Двое молоденьких ведущих, он и она, перехватывают речь друг у дружки: когда-то, мол, вы пришли на пустырь… своими горячими сердцами отогревали мерзлую сибирскую землю… не бросали в беде… подставляли плечо уставшим… задымили трубы, выросли заводские корпуса… стали настоящими мастерами… эстафету трудовой славы сегодня подхватили молодые… спасибо за ваш труд, за ваши щедрые сердца… за то, что всё отдали…

…этому господинчику в очечках и с кукишем?.. Который теперь призывает всех адаптироваться. Он — сидящих в этом зале и всех, кто в Кузне живет… Кто-то другой из них — в Норильске призывает… в Красноярске… в Москве и в Питере будем адаптироваться. Сокращаться и упрощаться, а что? Уж как-то да ко всему приспособимся: да здравствует наш адаптированный народ! Да здравствует единая адаптированная Россия… или уже — можно и с маленькой буквы? Россию-то. Адаптированную?

Ну, как это свое смятение объяснить?..

Закричать?

Ведь крикнул же, когда среди первых добровольцев-москвичей назвали несуществовашего никогда Ветчинова, ведь крикнул же:

— Серёжа Вечтомов!

Его здесь нет, вообще неизвестно никому, где он, бетонщик, мечтавший стать дипломатом, — стал? Где работает? Где живет? Жив ли?

Но давайте назовем его своим именем.

Выходит, если дело касается всего-то одного человека, и то душа хочет правды, а если касается — нас всех?!

Закричать?

— Ну, сколько можно лапшу нам на уши вешать, тем более тут, — душа не принимает больше брехни, ну, — хватит!

Рубаху на груди расстегнул, повел туда-сюда головой, полуобернулся на пригорюнившийся зал, и увидал вдруг Саушкина… что он-то тут делает? И кто это рядом с ним — седой человек с крупными чертами лица и молодыми глазами?

И тут меня вдруг достало: что я им там наговорил!

И ребятам из Высшей школы, и этим-то: «лесным братьям»…

Давал урок искренности, открытости, звал к справедливости и к добру… какая справедливость? Какое добро?

Как они станут то и другое защищать? Кто им даст это сделать?

Обречены на вечный душевный разлад, и это я их тоже неразумными своими, несдержанными речами к нему подталкивал!

…На сцене одетые «под первопроходцев» девчата и парни запели под гитару знакомое: «Нас с тобой засыпали снега, продувала жестокая вьюга. Здесь мы поняли, как дорога помощь друга, хорошего друга. Было первым из нас нелегко. Мы к палаткам привыкли нескоро. Но теперь мы ушли далеко: за плечами оставили город. Говорят, что нам не повезло, что живем далеко мы от дома, только знаем: метелям назло загудит наша первая домна. Мы подругам в суровые дни согревали дыханием руки, чтобы к звездам ушли корабли, чтоб вели их упрямые внуки. Чтобы там, завершив перелет, на планетах чужих рассказали, что они привели звездолет из горячей запсибовской стали!»

Неужели, и правда, это я сочинил когда-то эти слова?!

В шестидесятом стихов уже не писал, один за другим печатались очерки, пошли первые рассказы в Москве, но я решил тряхнуть стариной, стих составил и подписал под ним ещё и фамилию дружка, ростовчанина Роберта Кесслера, Роба, он всех нас забавлял заумным верлибром, вслед за Валюшей своей подался потом в биологи, тоже доктор теперь, писать не бросил, но «выдурился», как бы сказали в моей станице — какой великолепный стал теперь поэт, мастер классического стиха, но кому она теперь — классика? А я тогда, как старший, хоть всего-то на пару лет, очень хотел, чтобы и ему, бродяге беспризорному, казаку по матери, немцу по отцу, остался на память этот наш новостроечный стих, искренний по тем временам… или она ещё тогда началась, государственная фальшь, а теперь достигла своего пика, мы за все только начинаем расплачиваться, а за душой, кроме нищих внуков, и в самом деле, упрямых — ничего! Но то ли ещё будет?!

— Господа ветераны! — раздавался со сцены звонкий голос. — Дорогие наши первостроители!.. Официальная часть нашей программы окончена. Желающие могу перейти через дорогу, в ресторан «Сибирь», где вас обслужат вне очереди…

— Вне очереди? — нервно выкрикнули из зала. — Или?.. Или?!

— Вы правильно поняли, господа: только — вне очереди…

Возникла скромная тишина, и посреди неё громко разнеслось насмешливое: