Было это чуть ли не сразу после войны: может быть, наши требования оставались тогда достаточно низкими?.. Это теперь!

Где завоевывал-то Арамбий Хапай чемпионские свои звания?

Ясно, не в Бесленее!

Куда и раньше ездил, и ездит теперь уже как тренер со своими подопечными? Одиннадцать раз за чемпионским званием — только с тяжеловесом Муратом Хасановым, с „добрым Муриком“, как назвал его, когда передавал ему со мной из Старого Оскола привет, Федор Емельяненко, дважды чемпион мира по боям без правил.

Не в Бесленей возит своих ребят за чемпионскими званиями Арамбий, не на сборах в ауле ведущие борцы России встречаются… Вот и насмотрелся „националист“ Хапай на Австралию, на Америку — Северную и Южную — на Европу… ишь, декабрист нашелся!

Хорошо ещё, что до Сенатской площади в Питере не добрался: ограничился пятачком перед въездом в родной Майкоп!

— А на какой вы улице в Отрадной нашей живете? — продолжали меня расспрашивать подмосковные отрадненцы.

Рассказать им всё?

Или долго рассказывать: о „географии“ собственного творчества“, которая похожа на черкесский столик-трехножку анэ, как написала майкопская журналистка Валерия Ломешина: Северный Кавказ — Москва — Западная Сибирь.

Ну, поговорил я с главой Одинцовского района, ну, — поговорил!..

Что ж: не будешь думать, что станица твоя — пуп земли…

Или так и остаётся им до сих пор среди всей этой трехногой „географии творчества“… куда денешься? И правда ведь: пуповина!

Но хорошо ещё, что фамилию свою не назвал, а то бы совсем его с толку сбил, главу: по Белорусской дороге, в зоне его ответственности, есть ещё и Немчиновка!

В „Дом Ганнибаллов“ уже пускали, но заходить не стал — был вчера. По липовой аллее пошел вниз, к мостику, но уже перед ним свернул налево, к бронзовой скульптуре Пушкина-мальчика, сидящего в своем Захарове возле тихой реки. Цветы уже лежали не только у подножия памятника, но и где только можно на нем самом: недаром, нет, „с смиренным заступом в руках“ „зарею поспешал“ сюда Александр Сергеевич, как в „Послании к Юдину“, „тюльпан и розу поливать“ — вон как все взошло, вон как прямо-таки на нем самом и цветет!

В полдень тут должен начаться поэтический турнир с участием всех желающих, но уже сейчас на скамеечке сидели двое: пожилой толстяк с носовым платком в руке и что-то быстро писавший в тетрадке на коленях подросток явно поэтической внешности. А между ними лежала американская шляпа…

На памятник быстро положила букетик наученная молодой парой маленькая девочка с пышным голубым бантом, тут же бросилась обратно к родителям, цветы упали, и оторвавшийся в этот момент от творчества, чтобы „поднять очи горе“ молодой пиит увидал это и быстренько подошел положить их обратно.

Я не удержался.

— Молодец, — сказал мягко. — Ты вот стихи пишешь, хорошо… А ты знаешь, что в одном из самых первых своих поэтических опытов, которые теперь принято печатать в полных изданиях, Александр Сергеич писал: „не арап, не турок я. За учтивого китайца, грубого американца почитать меня нельзя…“ А? — и повел подбородком на шляпу на скамейке. — Понимаешь? Он не любил Америку!

— Я говорил ему, зачем ты её, — вырвалось у мальчика. — Это дедушка!

— Ну, извини, брат! — сказал я ему. И повернулся к деду мальчика. — И вы уж меня извините…

— Да кто её теперь любит! — сказал он чуть не возмущенно. — Думал, напечет ещё, вон какое солнце… А ничего другого, как не смотрел…

Сперва отодвинул шляпу, а потом, мотнув головой, взял и положил с другой стороны от себя: как бы убрал от внука подальше…

Ну, правильно! — думал я, переходя через мостик. — Правильно, что убрал. Чего ей рядом с мальчиком делать!

Но чувство недовольства собой подтачивало: ну, что ты всюду суешься! Испортил настроение людям… День, и правда что, жаркий… вообще — июнь! Не черные же цилиндры, какие любил Александр Сергеевич, тут продавать… но с другой-то стороны: а что, что? Может быть, кто-то и купил бы, и положил бы дома на вешалку… на книжную полку, может. Как память. Но причем тут этот несчастный ковбой, пострадавший от компании „Мальборо“?!

На просторном деревянном помосте с легкою раковиной над ним уже стояли высокие гости, ведущая объявила, что дает слово „благочинному церквей Одинцовского района архимандриту Нестору“, и я заспешил к обширной и довольно плотной празднично одетой толпе, стал, чтобы лучше было слыхать, обходить её сбоку…

— Для Руси и для русских, для русского государства Александр Сергеевич Пушкин — знаковая фигура, — проникновенно и медленно начал архимандрит, и в голосе его зазвучала торжественность, вернувшая благодатную уверенность не только в значительности праздника, которая не должна быть нарушена чужим разлагающим влиянием, но и в святости этих мест вообще… ну, разве это не так, думал, — разве не так?

Недаром в юношеском отрывке из „Бовы“: „О, Никола!.. Савва мученик!“ Косвенное доказательство посещения Саввино-Сторожевского монастыря и прямое — пережитого когда-то детского трепета перед покровителем здешних мест… пусть будет и „Монах“ вначале, и чего только не будет потом, и все же, все же… „Бесить попов не наше ремесло“ сказано вроде мельком, но и с определенностью — уже тогда. Но какая вера там, где о ней вроде бы — ни слова… „преданья старины глубокой“!.. А что такое предание?.. Как там у Григория Паламы, одного из первоучителей и толкователей знания о Божественной энергии: „традиционализм — передача предания от первоисточника к поколению.“

Сгусток Божественной энергии — вот что такое предание. Тоже способ общения с ушедшими предками. Как и в старинной песне!

Невольно стал продвигаться поближе к стоявшим в ожидании своей очереди живописным группками самодеятельных артистов.

— Откуда будем? — спрашивал полушутливо.

— Ансамбль „Зоряночка“… Из Назареьва.

Переходил к другим:

— А ваш хор как звать-величать?

— „Калина“…

— Откуда здесь?

— Дворец „Мечта“. Одинцово…

И вдруг:

— Что ж вы своих-то не узнаете?..

Русская красавица в роскошном кокошнике… где же виделись, где?

— Да ведь Валя, Валя я… ну?

— Валентина Петровна! Вот грех-то…

— Да что вы: может, и правда разбогатею?

Уж не то что разбогатеть — хоть бы зарплату в Звенигороде, в музыкальной школе ей, умнице и добрячке, прибавили!

Нашего внука Глебку учит на баяне играть.

— Значит, и ершовские тут? — спрашиваю.

— А как же! — степенно отвечает женщина чуть постарше, но в таком же наряде. — Хор „Русская народная песня“. Из Ершова!

— На репетицию тогда и спешила! — чуть ли не виновато припоминает Валентина Петровна, которая однажды во время разговора с нами в „музыкалке“, всплеснула вдруг руками, поглядев на часы, и опрометью кинулась к раздевалке. Хорошо, что не замешкался подать ей пальто — и правда бы, без него убежала. — К нам только один вечерний автобус, вы представляете?

Чего ж не представлять: сами так живем — в Кобяково.

— А захаровский хор тут есть? — спрашиваю Валентину Петровну.

— А как же! — и окликает стоявших неподалеку красавиц уже в ином „оперении“. — Галя, подойдешь? И ты, Валя…

— Так вы все тут друг дружку знаете?

— Да на праздник же иногда вот так съедемся… Как не запомнить, если такие голоса Бог даёт!

Припомнилось вдруг знаменитое Михайловское, его удивительные концерты из русской классики с участием артистической столичной элиты… а здесь так.

Пока — так?

А, может быть, только так тут и надо: детство Пушкина и детство самой Руси.

— А мы из „Герцена“! — звонко сказали рядом, и будто что чужеродное резануло ухо.

— Откуда-откуда? — переспросил я невольно.

— Поселок четвертого главного управления Кремлевской больницы, — прямо-таки отрапортовала совсем молоденькая девчонка. — Санаторий имени Герцена…

— А хоть песни-то поете народные?

— Еще как поем! — уверила она. — Подождёте — услышите…

Да-а, невольно подумалось. Может только Александр Иванович, звавший в своем „Колоколе“ Русь к топору на денежки Ротшильда, и рад был бы тут ковбойским шляпам… вон ещё один идет мимо, вон!.. Или уже и Герцен бы теперь тяжело вздохнул?!