После Московского университета с его интернациональным студенческим братством я распределился в Сибирь и долгонько жил интересами «ударной комсомольской стройки», создающей «третью металлургическую базу на Востоке страны». Здесь тоже кого только не было и среди «добровольцев», и среди «вербованных», и среди «химиков» — досрочно освобожденных «за хорошее поведение» заключенных. Отдавая вполне понятную дань уважения местным насельникам, шорцам-телеутам — кузнецким татарам — о ком только, кроме них, я не писал в крошечной своей газетенке «Металлургстрой», а среди героев первых моих романов были и грузин Гиви Чумашвили, и армянин Жора Айрапетян: некий дорогой мне кавказский знак. Прежде всего меня, как и всех нас тогда, обижало холодное невнимание Москвы к нуждам гигантской стройки, именно это мы считали предательством, и понимание этого нас лишь объединяло. Потому-то из солидарности с коренными сибиряками мы старались тоже «осибирячиться», ну, прямо-таки «очалдониться», и я, надо сказать, не был теперь готов к высоконаучному спору в Майкопе о деталях единоборства русского и черкесского поединщиков… Только и того, что помнилась летописная строчка: «и зарезал Редедю пред полками касожскими».

Но если, думал, начнем теперь все припоминать? Дело прошлое!

Но, видать, смотря для кого…

— А ты знаешь, что ваш Мстислав, — в очередной раз наставлял на меня палец настырный защитник национального достоинства черкесов, — когда они вышли бороться с Ридадом…

Очень меня это, признаться, смущало: я, только что вернувшийся как бы домой — сколько там от моей станицы до Майкопа? — начинал ощущать некий комплекс исторической вины перед черкесами, пытался рыться в книгах, обратиться к источникам, так сказать, но какие тут, в Майкопе, тогда были источники: кроме известного и за пределами Адыгеи йодо-бромистого…

Сам с собой пробовал рассуждать: ну, если условия поединка у всех на виду были нарушены, разве бы согласились касоги мирно перейти к Мстиславу? Да никогда!

Уж что-что, а это о черкесах я уже хорошо понимал.

А как этого может не понимать о своем народе набирающий известности адыгейский писатель?

Но он все продолжал донимать меня, тогда непонятливого, пока однажды не сказал прямо: «В прошлом веке вы нас крепко пожгли и порезали, а теперь должны также крепко на нас поработать…»

И я переехал сперва в Краснодар, а потом в Москву.

Много лет спустя блестяще пишущий на русском доктор философии Айтеч Хагуров, насколько изящный, настолько же и глубокий прозаик, в журнале «Кубань» опубликует статью, в которой почти дословно скажет о своем земляке, несгибаемом упрямце, чуть ли не то же самое: «Трудно представить, зная горячую кровь черкес-касогов, чтобы они просто так наблюдали такой поединок и безропотно подчинились его результату. Автор этой версии, выгораживая Рэдэда, кладет черное пятно на касожское войско.»

Куда ясней!

Не исключаю, что тут самое время рассказать о той внутренней, сокровенной работе, которая постоянно шла во мне, начиная с того дня, когда «тот, чьё имя не называем», впервые предъявил мне давний, «тьмутараканский» счет и которая, ни на минуту, сдаётся, не прекращаясь, идет во мне до сих пор…

В Новокузнецке я был заядлым хоккейным болельщиком: «Металлург» (случалось, чуть не на равных, а то и ко всеобщей радости — лучше) играл тогда в высшей, «золотой» лиге, и это была чуть ли не единственная отдушина в нашем пролетарском «городе угля и стали».

В Майкопе, где я, конечно, тосковал по Сибири и по нашему сибирскому братству, однажды увидал объявление о всесоюзных соревнованиях по самбо, которые проводило известное тогда спортивное общество «Урожай»… Но разве не щедра была земелька в отрогах Кузнецкого Ала-Тау, на юге Кузбасса? Не только на уголь и на кедровые орехи да черемшу, «медвежий лук»: каких рожала богатырей! С одним из них, олимпийским чемпионом по вольной борьбе, шахтёрским любимцем, Володей Манеевым был не только близко знаком — мы дружили… хотя нашелся ли бы тогда в нашей Кузне человек, который с ним не дружил? Этот чисто русский вариант дружбы, скрепляемой непременно ею, проклятой, и погубил Володю: как печально мне было потом, живущему в Москве и прилетевшему в Сибирь по другим делам, присутствовать на поминальном городском торжестве в память Манеева и, сочувствуя, обнимать его девяностолетнего, ещё кряжистого отца!

Но это было позднее, а тогда я забрел в Майкопе в спортзал нынешнего университета, который был еще педагогическим институтом и в городском полушутливом просторечии звался «Адыг-педыг»… научил он потом и самбо, и дзю-до не только большой Союз — научил весь «большой дунэй»: так черкесы обозначают весь мир. Научил!

Сперва я, само собой, взялся горячо болеть за сибиряков: до сих пор помню это тоскливое ощущение одиночества, преданно… да что там — самоотверженно, чуть ли не жертвенно, идущего против остальной, успехами своих возбужденной толпы… И до сих пор помню этих ребят (тогда ребят, разумеется, многих из которых теперь уже нет) — нашего, из Кузни, татарина Басирова Романа, богатырей-русаков Валю Глухова из Новосибирска и Эдика Агафонова из Красноярска. Там теперь проводится турнир его памяти, а я ещё давным-давно назвал его именем главного героя одной из своих любимых повестей, «Скрытая работа»: всё, что мог, как говорится. Что — мог.

Как это у нашего брата, у писателя, водится, постепенно я перезнакомился с самыми отчаянными из местных болельщиков, начал посещать тренировки и потихоньку входить в ближайшее окружение местных борцов, большинство из которых были черкесами… Адыгейцем, из причерноморских шапсугов, был и тренер их, знаменитый Якуб Коблев, названный потом «Тренером 20-го века». Это случилось уже в начале следующего за ним, 21-го, а мой очерк о нём появился в центральном журнале «Смена» ещё в 1976 году. Конечно же, отношения между нами установились и добрые, и — почти доверительные…

Но Якуб-то не знает этого, как до сих пор не знает никто: как невольно поддерживал он меня своим мало кому заметным рыцарством, когда я так страдал в Майкопе от мастера литературной борьбы под ковром.

По-моему, в 1973-ем в Тегеране состоялись первые международные соревнования по самбо, а всесоюзные сборы перед ними проходили в Майкопе. Кто только тогда сюда не приехал! Легендарный «Папа Шульц», один из признанных, ещё при живом Харлампиеве, его продолжателей; не менее знаменитый Ципурский; из тех, кто помоложе — Давид Рудман, живущий теперь в Штатах, но прилетевший в Москву посмотреть схватки на Кубок Президента по самбо 2007-го года.

— Помню вас в Майкопе семьдесят третьего! — сказал ему, пожимая руку во Дворце спорта в Лужниках, куда пригласил меня Арамбий Хапай, один из бывшей коблевской гвардии.

— Хорошо, что хоть кто-то помнит, — отозвался он вроде бы шутливо, но с печальной улыбкой. — Спасибо!

На тех, «перед Тегераном», сборах я не пропустил, считай, ни одной тренировки, в пединститутский зал ходил как на работу. Любимую!..

Конечно же, наши должны были привезти из Ирана если не все «золото», то большую его часть — определенно, и каких только наставлений не получали борцы от тренеров.

— Наверняка там будет много патлатых, и это хорошо для нас, — говорил один тоном приказа. — Вместе с воротником у «патлачей» покрепче прихватывай волосы!

— У меня будет список травм противника, — объявлял другой. — Каждый перед схваткой должен с ним познакомиться. Правая нога — жми ему на правую ногу. Левая рука — доламывай ему левую… всё ясно?

Якуб говорил своим:

— Обо всем об этом даже не вспоминайте — выкиньте это из головы. Настоящий борец, тем более — настоящий адыг, никогда до этого не опустится!

Уже испытавший на себе подлость «кишлачных» приемов «того, чье имя не называем», как искренне, как трогательно я был Якубу благодарен!

Пожалуй, это он тогда заронил во мне семечко тех размышлений, которые, годами неслышно развиваясь во мне, нарастали, бывало, до такой степени, что мне временами хотелось бросить всё остальное и тут же усесться за рассказ, за повесть… или об этом должен был написать непременно черкес?