— Ты что, птамать, тут вредишь природе? Я, птамать, собаку сейчас спущу! Ишь!..

Пашка тотчас узнал в старике своего обидчика, контролера из электрички.

То, что старик называл собакой — толстое и малоподвижное животное в куфаечке, плелось за ним, понукаемое коротким брезентовым поводком. Собирательница трав не обратила никакого внимания на грозное предупреждение старика и даже не глянула в его сторону.

— Барс! — крикнул старик, дергая поводок. — Взять ее! Куси!..

Однако Барс не двинулся с места и дергания поводка его не расшевелили. Он давно уже изжил всю свою собачью жизнь и весь этот мир его абсолютно не интересовал.

Парк горел в закатных лучах солнца. Он был пронизан светом насквозь. Женщина поднялась, злобно глянула на старика, и Родионов признал в ней давнюю свою посетительницу, ведьму шестнадцати астралов. Она двинулась с полянки, и Пашка кинулся к скамейке, повернулся к ней спиной, затих и съежился.

Снова затрещали кусты рядом с Пашкой, и оттуда выбрался старик с собакой.

Заметив замершего у скамейки Родионова, старик внимательно и подозрительно уставился на него колючими глазками.

— Ты кто таков, птамать? — задиристо и недружелюбно спросил он. — Тоже топтать землю пришел?

Вопрос прозвучал отчасти философски и Пашка немного развеселился. А что, подумал он, если рассказать все-все этому дедку, да серьезно, да с полной душевностью, как на исповеди?..

— Я, дедушка, люблю природу. Я не враг, я — друг, — заговорил он тем тоном, каким, должно быть, начинал свои объяснения с туземцами Миклухо-Маклай.

— Ты мне, птамать, зубы не заговаривай! — тотчас раскусил его умный старик. — Друг он… Кто таков, я спрашиваю?

— Я, батя, как сказать… — задумался Павел, пытаясь определить, кто он таков. — Человек.

— Вижу, — согласился старик, внимательно оглядев его с ног до головы еще раз. — Внутри ты кто таков?

— Грешник, — сказал Родионов первое, что пришло в голову.

— Все грешники, — не принял ответа старик.

Разговор начинал развлекать Павла.

Они стояли друг против друга — маленький ершистый старичок с собакой, в шляпе, сбитой на затылок, и Родионов Павел, сочинитель. Старик был смел и напорист, вероятно, надеялся на свою собаку, в случае, если незнакомец начнет задираться. Родионов стоял выпрямившись перед ним почти по стойке «смирно» и размышлял, как ответить старику на вопрос, кто же он внутренне. На вопрос, который давно мучил его самого.

— Мне грустно, отец, — сменил тон Пашка, но старик мгновенно поставил его на место:

— Работать иди! Птамать!..

— Да что ж вы все «птамать, птамать»? — обиделся Родионов.

— Не знаешь, кто таков, а ходишь! — с укоризной произнес старичок. — Зря землю топчешь.

— А вы, верно, тут работаете? — догадался Павел. — Завхоз парка? Начальник аттракционов? Хозяин «чертова колеса»?

— Врешь! — с досадой отмахнулся старик. — Ладно. — тон его неожиданно смягчился. — Вижу, кто ты таков. Пустомеля. Не трепала тебя жизнь, парень…

— Меня девушка разлюбила, отец, — пожаловался Родионов. — Как же это «не трепала»?

Старик внимательно поглядел на него, подумал и сказал:

— Тебя разлюбила, у меня умерла. Есть разница? Разлюбила, опять полюбит. Не она, так другая. Не другая, так третья.

— Не третья, так четвертая, — грустно продолжил Родионов.

— Не четвертая, так пятая, — не замечая его иронии, добавил старик. — Баб много. А вообще-то говоря, лучше б их совсем не было. От баб один обман и тягота. Баба, она жизнь заедает. Из кривого ребра Бог жену создал. Хорошо, если дети нормальные. А то выросли и сами по себе, как чужие человеки, птамать. Россию продали… Э-хе-хе. — покачал он головой. — У тебя жизнь впереди, а ты кислый ходишь. Радуйся! — приказал он, повернулся и пошел прочь, утаскивая за собой свою собаку.

— Скажите, пожалуйста! — крикнул Павел вдогонку.

— Ну? — обернулся старик и глаза его снова стали колючими.

— Можно ли назвать вашу шляпу цвета бутылочного стекла?

— Никак! — ничуть не удивившись дурацкому вопросу, отрезал старик. — Причем тут шляпа и бутылка, сам понимай!

Разрешив таким неожиданным образом свои сомнения, Родионов долго глядел вслед уходящему чудному старику, затем тоже побрел из парка.

— Постой-ка! Эй! — услыхал он внезапный окрик и оглянулся.

Давешний чудной старик спешил его догнать, собака нехотя тянулась за ним на натянутом поводке. Старик в досаде отмотал с руки поводок и бросил его на дорожку. Собака тотчас прилегла, вытянув лапы и опустила на них равнодушную морду.

— Постой-ка, — повторил старик. — Вот я тебе сейчас кое-что покажу. Ты вот спрашивал, кто я… — бормотал он, вытаскивая из внутреннего кармана своего допотопного френчика коричневый плоский бумажник и бережно открывая его. — Вот я тебе сейчас и покажу, сейчас покажу-у… — почти с угрозой обещал он.

Было заметно, что старик сильно волнуется. Пальцы его дрожали и никак не могли извлечь из бумажника нужный документ.

— Хозяин «чертова колеса», по-твоему? — обиженно приговаривал он, роняя на дорожку зеленую книжечку. Нагнулся было поднимать, но махнул рукой и снова занялся бумажником. Наконец, извлечена была пожелтевшая тонкая газетка. Старик принялся ее разворачивать, но пальцы его по-прежнему дрожали и он протянул сложенный прямоугольничек Родионову.

— Сам, сам разверни, ты проворней, моложе… Только осторожнее, птамать, не разорви, гляди!..

Родионов принял из его рук сложенную газету, бережно развернул ее. «Забайкальский пограничник», прочел он.

— А вот угадай, где там я, — нервно дергая головой, словно бы подмигивая, попросил старик, присел и, не отрывая взглядя от Пашкиного лица, слепо стал шарить рукой по асфальту, нащупывая свою зеленую книжечку.

— Не перевертывай, не перевертывай! — закричал он. — Там я, на первой странице… Эх, птамать, какой недотепа!

Старик ткнул пальцем в тусклую фотографию, размещенную под самым заголовком. У полосатого пограничного столба, подправленного ретушером, стоял молодой солдат с биноклем в руках. Рядом с ним сидела овчарка с бдительно поднятыми ушами. Фотография была похожа на плакат. Пашка вспомнил, что точно такой же плакат висел у них в детдоме в пионерской комнате. Там тоже пограничник в зеленой форме точно так же стоял у столба и вглядывался во вражью даль. Он даже написал стихотворение про этого пограничника, которое начиналось словами «На посту пограничник стоит…», а дальше слова забылись. Но в эту минуту живо вспомнились Пашке его тогдашние чувства — и о стране, что бережет его детство, и о коварных врагах. И о том, что Родина — самая большая и сильная страна на свете…

— Узнаешь? — спросил старик, сбросил с головы шляпу и провел рукой по редким слипшимся волосам.

— Как не узнать? — пожалел его Родионов. — Если б еще фуражку надеть сейчас, то сходство несомненно…

— Фуражку моль поела, — вздохнул старик. — А баба-дура возьми и выкинь на помойку. Я потом искал, да хрен ее найдешь, фуражечку-то… Вот шляпу приискал.

— А собака, поди, сдохла, — задумчиво сказал Пашка. — Фотография старая.

— Фотография сорок седьмой год, — уточнил старик. — А собака, что ж… Конечно, сдохла уже. Я ее Цыбукину оставил. Где теперь, не знаю. Я, брат, хороший был пограничник. У меня глаз зоркий был. Зорьче меня в роте не было. Уж на что Цыбукин был зоркий, а сам мне признался, когда я в дембель уходил: «Зорьче тебя, говорит, Паша, в роте нет. Уж на что, говорит, я зоркий, а против тебя как крот против орла». Это он, конечно, ради дружбы так сказал мне на прощанье… Я на четырнадцать километров видел. — пояснил старик. — Я и теперь довольно зоркий, но уж не то…

— Теперь и границы вашей нет, наверно, — сказал Родионов, возвращая газету. — Все границы сломаны.

— Эх, не остался я на сверхсрочную! — сокрушенно вздохнул старик. — Они у меня сломали бы, птамать! Я, брат, присяге верен! Ну прощай! А по девке не горюй, найдешь девку. — пообещал он. — Найдешь, да сам после и жалеть будешь, что нашел. Как звать-то?