— Все в порядке. Гроб снарядим. Будьте покойны!

Это вырвавшееся, вопиющее «будьте покойны» отметили про себя все присутствующие и переглянулись.

Минут через сорок доставлен был и гроб, уже снаряженный, то есть обитый кумачом.

Один из спецов, длиннолицый и бледный, с тонкой траурной полоской черных усов под носом, прощаясь, объявил:

— В воскресенье будет спецмашина. Ждите…

После этого посетители удалились.

С той самой минуты, как страшная весть разнеслась среди жильцов, в доме воцарилось хмельное, едва ли не праздничное настроение, всеми овладело переменчивое нервное оживление. Особенно взвинчены были дети, они носились с криками по квартире, то и дело пытались заглянуть в жуткую угловую комнату, где стоял на табуретках обитый кумачом казенный гроб, путались под ногами, получали подзатыльники, но с неутихающим истерическим весельем продолжали скакать и бегать, и ничем нельзя было их урезонить.

К слову сказать, и сами взрослые находились во власти странного взыгрывающего настроения — поминутно входили и выходили из кухни, пытались дозвониться в какие-то инстанции, в десятый раз допытывались, когда же, в каком именно часу приедет машина и точно ли она приедет, нет ли каких изменений…

— Любушка! — кричала откуда-то из-под лестницы баба Вера. — Не забудь напомнить замести сор, как вынесут. Не дай Бог, забуду!..

— Если не забуду, Вера Егоровна, напомню обязательно! — отзывалась в свою очередь Любка Стрепетова, проносясь мимо. — Когда приедут-то?

— Небось, приедут, — неопределенно отвечала баба Вера уже из комнаты Розенгольц, выгоняя оттуда Юру Батракова.

— Клад! — упирался хмельной Батраков, обстукивая стены небольшим топориком. — Нутром чую, должен. Ну сама подумай, баба Вера…

— Иди, иди, нехристь! — ругалась баба Вера, выталкивая его за дверь.

Чужая смерть поневоле сближает очевидцев, они инстинктивно стремятся сойтись потеснее, сбиться в безопасную кучку, отвлечь себя разговорами, хотя бы и пустыми.

К вечеру на кухне собрались почти все обитатели дома. Дети после бурного и нервного дня угомонились, были теперь задумчивы и молчаливы. Они расселись рядком на корточках у стены, поскольку все места были заняты. На одном из табуретов ютились супруги Иван да Марина, обняв друг друга и тесно прижавшись друг к дружке. Они тоже молчали, но заметно было, что молчание у них на этот раз какое-то согласное, семейное. В обычной жизни, несмотря на взаимную привязанность и любовь, они беспрерывно лаялись и поносили друг друга, всегда открыв дверь нараспашку, чтобы слышали соседи. В своих семейных ссорах оба были правы друг перед другом, а потому вероятно и держали дверь открытой, чтобы окружающие оценили их правоту и несправедливость противника. Впрочем, окружающие уже мало вслушивались в их взаимные обвинения, поскольку ссоры эти развивались прихотливо и бессюжетно, и аргументы сторон не имели никакого решающего значения. Главное заключалось в интонациях и жестах, все остальное было лишь декорацией и сменным реквизитом.

Был здесь и долговязый, скупой на слово Макс Ундер, стоял, сутуло прислонившись к стене и ни на кого не глядя, поскольку всех презирал тем смешным кукольным презрением, с каким относится к русским всякий маленький, но гордый народец. Он давно уже замышлял переехать на историческую родину, но все никак не мог выгодно продать свою комнату, а потому заодно с презрением еще и ненавидел окружающих за то, что они населяют квартиру и снижают своим существованием ее рыночную стоимость.

Чернокнижник Груздев сидел рядом с ним, тоже больше слушал, чем говорил, сосредоточенно роясь пластмассовой вилочкой в консервной банке.

Все остальные жильцы двигались, поминутно куда-то выбегали и возвращались, вклинивались в разговор, спорили, словом общая атмосфера была живой и суетной.

Разговоры, что велись весь этот долгий сумбурный день и весь долгий майский вечер были по большей части пустыми и праздными. Все старательно обходили главную тему — кому же владеть угловой комнатой, но скрытое подспудное напряжение чувствовалось в каждом слове и в каждом движении собравшихся. Только один раз напряжение это выплеснулось наружу, все задышали в полную грудь и разговор упростился до нужной степени. Случилось это в тот миг, когда Юра, ненадолго куда-то отлучавшийся, появился снова на пороге кухни и победоносно оглядев всех, заявил без всяких обиняков с пьяною торжествующей улыбкой:

— Можете поздравить! В ЖЭКе был. Расширяюсь..

Все замерли, уставившись на Юру.

— Ты протрезвись сперва, голубчик! — дрогнувшим от возмущения голосом перебила его Любка Стрепетова, и фраза ее прозвучала в напряженной тишине, как начало романса. — Поезжай в свою деревню и расширяйся там…

— Мою деревню затопили, и ты это прекрасно знаешь, гадюка! — со злым спокойствием ответил Юра, не удостаивая противницу взглядом. — Такие как ты и затопляли, между прочим… Учат их в институтах… Я бы тебя лично гаечным ключом поучил…

— А такие, как ты, всю Москву уже водкой затопили! — огрызнулась Любка. — Алкаши проклятые… В подъезд не войдешь…

— Что-о? — поперхнулся от негодования Юра и двинулся к ней, пошевеливая пальцами правой руки. — Сама из Краматорска, корчит тут, в натуре…

— Ну ударь, ударь… — быстро схватив со стола железную вилку и прячась за спиной полковника, проговорила Любка. — Уда-арь, свидетелей много…

— Стоп-стоп-стоп! — опомнился Кузьма Захарьевич и широко расставил руки. — Отставить спор. Не по существу. Тебе, Юра, сразу трудно вникнуть, дело, видишь ли, не так просто…

— Хрена ли мне вникать, Кузьма Захарович, — отозвался Юра, глотнув из-под крана воды. — С понедельника в ЖЭК устраиваюсь. А потому мне, как работнику ЖЭКа…

Дворник Касым привстал и молча ткнул себя пальцем в грудь.

— На общих основаниях! — выкрикнул из угла Степаныч, живший на втором этаже как раз над комнатой Клары Карловны.

— Истинно так, — подтвердил и Василий Фомич. — Я, к слову заметить, отец троих детей…

Это напоминание было всем неприятно. Тем более, что за скорняком стояла еще и его жена. Все помнили, как отбила она у армян место на рынке у метро. Как отстояла она у рэкета право торговать беспошлинно и свободно…

— У Касыма вон тоже трое детей! — едко вставила молчавшая до сих пор вдовая профессорша Подомарева, не имеющая никаких, даже теоретических шансов, а потому ставшая вдруг вредной и объективной. — К тому же он нацменьшинство…

— При чем тут какие-то дети?! — заволновался Степаныч. — Неизвестно еще, что из них вырастет при таком воспитании. Наплодили бандюг. В тюрьме их жилплощадь…

— Я, между прочим, замуж собираюсь, — перебила Любка Стрепетова. — Давно хотела сказать, да все откладывала. А тут вот, к слову…

— Муж с женой вполне могут в одной комнате жить. А вот мы с Ванюшей разводимся! — тихо и значительно сказала Марина. — Где ему прикажете жить?

— Работникам ЖЭКа в первую очередь, — не очень уверенно возразил Батраков.

— Друзья мои! Не будем торопить события, — разумно закрыл тему полковник, но не удержался и добавил. — Есть еще такие понятия, как выслуга лет… Но, повторяю, не стоит торопить события. Тем более, что площадь пока еще занята законным владельцем.

Все оглянулись на дверь, наступила долгая пауза. В глубине квартиры что-то зашуршало, глухо стукнуло, скрипнуло. Эти обычные домашние шумы звучали теперь жутковато, казались исполненными загробного смысла и потусторонней глубины.

Полковник поглядел в окно и все как по команде обернулись туда же. Долгие и светлые сумерки уже успели смениться незаметно подступившей ночью. Обозначился вдруг темный прямоугольник окна, и в этой темноте пошевеливалось что-то пугающе белесоватое. То ночной ветерок раскачивал цветущие ветви старой яблони.

— Это что, — не выдержал тишины Степаныч. — Я знал человека, которому лебедкой полголовы оторвало, а он жив до сих пор. Четыре часа пришивали…