— Не только засекут, но и увидят, — сказал ефрейтор. — А если мы эту крышечку будем туда-сюда гонять, то можно азбуку Морзе изобразить. Три точки — три тире — три точки. SOS.

Зобов вскочил с топчана.

— Ну ты, сержант — нет, старший сержант — голова! Я всегда говорил: тонкая шея и очки — признак мудрости. Капитан, чего разлегся! На сколько резервных аккумуляторов для электромоторов хватит?

— На час, — с сомнением произнес Ефимов. — Нет, на полчаса.

— Годится, — сказал Зобов. — Давай к пульту.

«Уверен?», «Yes — No» — засветилось на экране монитора.

— Ты не увлекайся, — предупредил Зобов, когда в командный пункт проник протяжный вой сирены. — Крышку-то открой, а ручонки к кнопочке не тяни. Нажмешь еще в экстазе. И сирену выруби. Не надо демонстрацию устраивать. О господи! Пусти, я сам.

Прошло пять минут, десять, полчаса. Стрелка на приборе контроля емкости аккумуляторов склонилась к красному сектору.

— Все, — сказал капитан, — сдохли. Даже крышку не до конца закрыли.

— Плевать на нее, — отмахнулся Зобов. — Все, что смогли, мы сделали. На свет да чай энергии хватит, вентиляторы вроде шевелятся — чего еще надо. Пошли поужинаем… или позавтракаем. Что там у нас на палубе — день или ночь?

— Двенадцать дня, — доложил ефрейтор.

— Тогда пообедаем, да по обычаю предков вздремнем часок-другой. Ефимов, знаешь, почему после обеда глаза закрываются?

Капитан изобразил на лице усиленную работу ума.

— Процессы в желудке происходят.

— Сам ты процесс. Живот тяжелый становится, кожу на лице натягивает — вот веки и закрываются. Ладно, пошли жрать.

Они плеснули кипятка в пачки с вермишелью быстрого приготовления, заварили чай и уселись кружком за маленьким столом. Жуя обильно приправленную специями безвкусную похлебку, Зобов внезапно подумал о том, что давно вот так запросто не сидел с людьми, относящимися к нему как к старшему не по званию, а по возрасту, как подросшие сыновья к отцу. С ними можно было пошутить, поворчать, прикрикнуть — совсем не так, как с его окружением наверху. Там — постоянный контроль над собой, вожжи, кнут. Может, и не надо было идти в военное училище. Закончить технарь, стать простым работягой и сидеть после трудового дня вот так с семьей, слушая и рассказывая о нехитрых событиях, произошедших за день.

Зобов доел вермишель, одним глотком выхлебнул кружку с чаем и пошел к топчану.

«Какая только дурь не придет в голову», — подумал он, устало закрыв глаза.

Капитан ел не торопясь, думал о том, что наверху сходят с ума от безвестности о пропавшем муже жена и сын-подросток, о том, что все, несмотря на выдумку ефрейтора, хреново, и даже если дерганье туда-сюда крышки над шахтой уловил спутник, это не значит, что при штурме части на их личности обратят внимание. Кто они такие по сравнению со страной, застывшей от ужаса перед угрозой ядерного нападения? «Зачистят» всех поголовно без имен и фамилий. «Героически погиб при исполнении», — вот и все, что останется. Ну, может, орден подкинут. Посмертно. Ефимов вконец расстроился. Снял с себя китель, сапоги, повесил на них провонявшие носки и босиком пошлепал устраиваться на кресло перед боевым компьютером — оно было побольше остальных. Устроился и, перед тем как закрыть глаза, со злобой посмотрел на монитор, где тускло светился монолитный бок стратегической. Придумал же какой-то олух воткнуть ее сюда, на Камчатку. Не было бы этой напасти — и все сложилось бы иначе. Ефимов вспомнил, как манипулировал Зобов кнопками, и подумал: а все же смог бы он сказать: «Уверен»? Теперь, зная код запуска? Смог — или нет? Смог или…

Сержант Фетисов ел без аппетита. К концу второго года службы уже нет того постоянного чувства голода, как в начале. В солдатской столовой кормежка получше, чем это дерьмо, и то что-нибудь остается. Сухая картошка, например. Не еда, а клей какой-то. Утром еще можно выпить кружку горячего какао, съесть кусок хлеба с пайкой масла. В обед особое внимание каше с куском мяса и компоту. Ну, еще кусочек красной рыбки, плавающей в подсолнечном масле. А в ужин — чай с сахаром, который, не жмотясь, дает знакомый повар. И хватает, чтобы ощутить себя объевшимся от пуза. А сухую картошку пусть салаги едят, вечно голодные, с кусками черного хлеба в оттопыренных карманах. Вот этот, например, ефрейтор, умник очкастый. Вые…ся перед начальством…

Сержант вдруг обиделся, встал из-за стола, оттолкнул пластиковую посудину. Недоеденная вермишель расползлась длинными белыми червячками.

— Уберешь тут, — сказал он ефрейтору и пошел к выходному люку, где приспособил два стула, чтобы полусидя-полулежа поспать часок.

С той стороны люка было тихо. Сержант кое-как устроился на стульях и, закрыв глаза, вспомнил, как за пять минут командир части сделал из этого ефрейторишки старшего сержанта. Значит, тонкошеий очкарик теперь будет командовать им? «А ну не сачковать, сержант Фетисов! Выше, блин, ногу, четче шаг! Хреново ходим, придется учиться после отбоя!»

От этих мыслей сержанту стало совсем невмоготу. Разлеглись там, храпят. А он здесь скукожился. Показать им, что он может? Спуститься вниз и нажать на кнопочку. То, что делал Зобов, он вроде помнит. Помнит или нет? Помнит или…

Ефрейтор Галиуллин, совершенно не ощущая себя старшим сержантом, угрюмо тер поверхность стола мокрой тряпкой. Остатки вермишели переплелись с крохотным лоскутком материи, и он ожесточенно выдергивал их, скользких и противных, из слипшегося комка. Ему хоть генерала дай, все равно будет дергаться и бледнеть лицом от командирских окриков всех, кому не лень. Да и что это за звание — ефрейтор! Отличный солдат, видите ли! Звание — одно название. После того как командир роты перед строем объявил ему об этом «выдающемся» событии, к нему подошел сержант Фетисов и, издевательски похлопав по плечу, изрек:

— Галиуллин, с тебя бутылка! Ты теперь у нас самый лучший. Должен теперь сам молодняк учить, передавать опыт и знания. Поэтому давай: тряпку в руки и вперед — драить туалет. Да чтоб не так, как раньше, в звании рядового, а на отлично. Усек? Двадцать минут тебе сроку, рожа татарская!

Дембели в курилке, услышав это поздравление, заржали, как стадо жеребцов.

Галиуллину надоело бороться с лапшой, и он раздраженно бросил тряпку в грязное, доверху забитое мусорное ведро.

Потом оторвал подворотничок, который за неделю из белого превратился в темно-серый, вытер им ладони и огляделся. Все более-менее пригодные для отдыха места были заняты. Он вздохнул, сел на единственный свободный стул и, положив голову на скрещенные на столе ладони, закрыл глаза. Не спалось.

«А все-таки здорово я сегодня выдал идею насчет крышки, — подумал он с гордостью. — Эти в жизни бы не додумались. Серые мыши. Сила не в мышцах, а в том, что у человека в голове. И я, который умнее их, всех вместе взятых, вынужден драить туалеты, не вылезать из нарядов и лежать на липком столе?»

«Потому что ты — слабый», — вякнул тихонечко голос внутри, и сержант-ефрейтор, вздохнув, согласился. Да, слаб и безволен. Надо прежде всего переломить себя, доказать, что сможешь сделать то, чего не могут другие. Идеи — ерунда. Вот если бы сесть за боевой компьютер, пробежаться пальцами по клавиатуре и…

Сердце у Галиуллина тукнуло в груди так сильно, что он вздрогнул. Вот это был бы действительно шаг через свою слабость. Шагнул бы он так далеко или нет? Шагнул или…

На узеньком топчане было тесно и жестко. После дрянной пищи в животе урчало.

«Калчевская проснулась, — невесело подумал Зобов. — Черт знает что! И пешком ходил, и есть поменьше старался. А работа? Все бегом, все нервы — другой бы на моем месте в глиста превратился, а я все пухну и пухну. Конституция, видно, такая… В кого же он, дай бог памяти? Мать — та вообще тростиночка. Наверное, какой-то из дедов проявился, Иван или Петр. Они постарались, точно. Вот так и бывает: живет себе человек, жизни радуется, а потом бах — и вылезло в нем то, о чем ни он, ни кто другой и не подозревали. Живот ладно. Хорошего человека, как говорится, чем больше, тем лучше. Ведь не от говна же пухну, от доброкачественного сальца собственного производства. Хуже было бы, если бы сексуальный маньяк или патологический убивец во мне прорезался. Вот тогда б я наворотил делов. Давным-давно половина Штатов в развалинах лежала. Или нет, закрыл бы входной люк, чтоб никто не сунулся, и крутил делишки вместо этого мудака Мещерякова. Подловил он меня, ничего не скажешь — умница. Сейчас наверху, наверное, такие дела ворочает — небу жарко. Скорее всего, деньги с правительства тянет. От моего имени: мол, Зобов грозится пальнуть, а я вынужден подчиняться и передаю вам, господин президент, его безумные требования. Эх, Олежка, Олежка! Зарвался ты, переиграл. Никуда тебе после этих катаклизмов не уйти. Жадность фраера сгубила».