…Бывали минуты, когда по нараставшему внутри шершавому кому нервозности я чувствовала: еще секунда — и я тронусь умом. А порой я казалась себе всезнающей и мудрой, как старший экономист подпольного трикотажного цеха. Теперь-то мне ясно, что во втором я ошибалась больше, чем в первом, но, так или иначе, сложить два и два еще была в состоянии и потому отчетливо сознавала: мои добрые всепроникающие соотечественники из монументального желтого дома на площади Дзержинского никогда не опустятся до такого благодушия (если это состояние вообще снисходит на штатных сотрудников КГБ), чтобы позволить разыскиваемой по обвинению в государственной измене преступнице мирно замаливать грехи за пределами отчизны, да еще в католическом монастыре. Следовательно, — тут и к гадалке ходить не надо, — меня по-прежнему продолжали искать и по-прежнему не могли найти, что, в зависимости от угла зрения, было и хорошо, и плохо. Хорошо — потому что при всех недостатках моего нынешнего убежища, включая туманные монологи престарелого святого отца и регулярные визиты мужеподобной сестры Анны, меня здесь не били, не допрашивали, не угрожали сжечь в топке сейчас же, не сходя с места, или расстрелять в перспективе. Плохо — потому что и эта сомнительная идиллия могла в любую секунду оборваться. Таким образом, моя жизнь в монастыре (если только можно назвать жизнью унылое существование среди четырех каменных стен в трогательном, но несколько однообразном обществе распятого Христа) превратилась в пытку бесконечным ожиданием и… звуками. Шелест деревьев за окном, далекий ночной визг тормозов, случайный стук в дверь, даже звяканье посуды всякий раз вызывали во мне ощущение конца света, когда сердце, словно камень, висящий над обрывом, внезапно срывается и долго-долго падает вниз…
Календаря у меня не было, часов тоже, как, впрочем, и желания спрашивать сестру Анну, какое сегодня число или который час. Иногда мне казалось, что жизнь моя, в сущности, уже кончена, а нынешнее добровольно-принудительное заточение в монастыре — всего лишь переход, барокамера с бойницами вместо иллюминаторов, тщательно выбеленное чистилище-пропускник перед окончательно решенной и санкционированной кем-то транспортировкой в лучший мир. Странствия по свету, бесконечные мотания на самолетах и машинах, чередование роскошных отелей и ресторанов с лесной могилой и канализационным коллектором, острота неожиданных встреч, которыми так обогатилась за последние три месяца моя жизнь, сыграли со мной в итоге очень злую шутку. Натолкнувшись — в прямом и переносном смысле слова — на каменную стену, я была вынуждена в корне изменить ритм своего нового бытия, пересмотреть привычки, отказаться от очень многих, ставших для меня естественными, вещей. Как-то ночью мне стало так тошно в моем каменном мешке, что, будь моя воля, я бы, кажется, предпочла заново пережить эти безумные месяцы, лишь бы выбраться отсюда сию же минуту. И мне пришлось приложить немало душевных сил, чтобы удержать себя от немедленного побега. Любопытная вещь: оказывается, инстинкт самосохранения начисто теряет свою биологическую эффективность в условиях замкнутого пространства. Человек, мчащийся на мотоцикле и обнаруживающий, что за пять метров до крутого поворота отказали тормоза, способен в сотые доли секунды прокрутить в голове десяток вариантов спасения. Но продержите этого лихача пять суток в тюремной камере в уверенном ожидании казни, и посмотрите, что останется от его предприимчивых мозгов, великолепной реакции и удивительной способности до последней секунды не терять присутствие духа…
Я вспомнила рассказ своей университетской подруги, которая, будучи на шестом месяце беременности, застряла как-то в скоростном лифте, когда во всем районе вырубилось электричество. «Ты знаешь, — говорила она, — через несколько минут, заразившись всеобщей паникой, я уже вполне созрела для того, чтобы собственными руками разобрать пол кабины и сигануть в шахту. Ты не представляешь себе, что это за чувство!»
Теперь я его хорошо себе представляла.
Должна еще признаться, что в те дни я не была преисполнена абсолютной уверенности в том, что там, за стенами моего приюта, продолжаются серьезные попытки вывести меня из очередного тупика. Скажу больше: на меня все чаще накатывали уныние и безнадега сродни тем, что я многократно испытывала в девические годы в родных Мытищах, наблюдая в окно нашей коммуналки одну и ту же картину: две глубокие колеи от автобусных колес в непролазной осенней грязи и непрерывное чавканье резиновых бот и сапог…
Интуиция подсказывала мне, что скорее всего в этой жизни я уже не увижу Витяню Мишина. Возможно, потому, что тогда, у Рудольфа, среди гудящих трансформаторов, выражение его глаз впервые напомнило мне улыбку того самого русоволосого мальчика, который неуклюже чмокнул меня в щеку в душном и пыльном школьном подвале, под мрачным бронзовым бюстом опального Сосо Джугашвили. Бесследно растворился в провалах моей памяти и вислоусый Рудольф. Следовало полагать, что они передали заботы обо мне следующим в той таинственной цепи безымянных друзей, которые выручали меня все это время. Но — чего я, собственно, и боялась — более реальным выглядел другой вариант, при котором эта счастливая для меня цепь безнадежно оборвалась, и я, словно списанный, никому уже не нужный трамвайный вагон, оказалась в деповском тупике, где мне суждено либо безнадежно заржаветь, либо попасть под чугунный пресс и бесчувственно перевоплотиться в лишенный формы металлолом.
Но больше всего меня мучили мысли о Юджине. Я много раз прокручивала в уме тот страшный эпизод, когда леопардовая стерва, чуть не сломавшая мне ребро стволом пистолета, льстиво и вымученно улыбалась ему, прося разрешения «похитить его очаровательную спутницу». Я почти не сомневалась, что он все понял в ту же секунду. В конце концов, Юджин был профессиональным разведчиком, офицером, и я не забыла, как он держался в ту страшную ночь в Волендаме, влетев с мороза — о, крылатый ангел! — в окно моего номера… И хотя тогда, в амстердамском аэропорту, я молилась лишь о том, чтобы он сплоховал, поверил той многопудовой гадине, дал ей спокойно увести меня к машине и тем самым позволил мне спасти его, — теперь, спустя всего две недели, я думала иначе. «Если он все понял, почему не помог мне? — размышляла я, машинально водя щеткой по голове. — Почему не стер в порошок ту жирную тварь? Ведь у него было оружие, он мог что-нибудь придумать, что-то предпринять. Боялся за меня, за мою жизнь? А на хрена она мне нужна, эта жизнь, без его рук, без его вечно взъерошенных волос, без его улыбки? И что я вообще буду делать с ней, если ничего не решаю, ни на что не надеюсь и даже, увы, никого не жду?! Да, это точно: он боялся тогда пошевелиться, боялся движением губ или глаз показать той кагэбэшной паскуде, что не поверил в ее приступ астмы, что видит ее насквозь. Он понимал: стоит ему сделать одно резкое движение, и она выпустит в меня всю обойму. Ах, почему же, почему тогда, в Схипхоле, Юджин не дал ей меня убить!..»
В дверь коротко постучали.
Вздрогнув скорее по привычке, я тихо спросила:
— Кто?
— Откройте, это я, сестра Анна…
Мужеподобное создание в черной рясе, окончательно прервавшее все словесные контакты со мной после моего чистосердечного признания в том, за что именно я отбывала последний срок в тюрьме моей буйной фантазии, молча поставило поднос с едой на столик и, уже уходя, через плечо, как-то нехотя, процедило:
— Святому отцу очень плохо…
— Что случилось?
— У него высокая температура, почти тридцать девять. Два часа назад его посетил врач…
— И?..
— Подозревает двустороннее воспаление легких. В таком возрасте это очень опасно. Мы все молимся за него…
Сестра Анна уже взялась за ручку двери, потом, видимо передумав, резко повернулась и вдруг поманила меня пальцем. Это было так неожиданно, что я застыла как вкопанная.
— Ну же! — сквозь зубы, почти беззвучно, прошипела она.
Поняв, что происходит нечто из ряда вон выходящее, я сделала по направлению к двери несколько неуверенных шагов, которые, признаться, дались мне с трудом. «А что если, — подумала я, — старая карга работает по совместительству на местную контрразведку, и теперь, когда святой отец прикован в постели, получила приказ покончить со мной? Сейчас я подойду к ней и получу по башке чем-нибудь тяжелым. А потом…» Меня успокоили розовые, как пастила, руки сестры Анны, смиренно сложенные на животе. Правда, предводительница местных монахинь, учитывая ее солидную массу и большой опыт руководящей работы, при желании запросто могла бы забить меня ногами. Но этот последний вариант я просто не успела продумать до конца, поскольку уже подошла к ней совсем близко.
