Она выросла в большой семье — младшая из десяти детей, — и ей самой хотелось иметь семью не меньше. Но после рождения Дженис оказалось, что она больше не сможет иметь детей.
Они шли по дороге, и Ричард, неловко склоняясь к ней, слушал ее рассказы. Эгнис показала ему место, где прежде зажигались праздничные костры (она однажды разрисовала себе лицо жженой пробкой и напугала всех до полусмерти); место, где в былые времена выстраивались мужчины в ожидании найма (Уиф тоже раз стоял — тут она и увидела его впервые — и был очень обижен, когда она подошла и спросила: «Сколько просишь?»); трактир, называвшийся «Преисподняя».
— Об этом трактире рассказывают множество всяких историй, — говорила она. — Иногда сюда приезжали гончары; они открывали позади трактира базар и несколько недель кряду торговали своими изделиями. Они снимали зал и каждый вечер устраивали какие-нибудь развлечения: то надо было яблоки выуживать из бочки, то по шесту намыленному карабкаться и вообще всякие там игры — ну, вы знаете. А посуда, которую они продавали, была просто неописуемой красоты. Мы сами так ничего себе и не купили — по тем временам цены они заламывали немалые, — но у многих здешних до сих пор стоят на буфетах тарелки, купленные у тех гончаров. Они расписывали их вручную. Я не вру! Каждая тарелочка разрисована от руки. А уж фургоны! Ничего в жизни не видела красивее! Тогда еще, конечно, были лошади — это ведь все задолго до войны было. Но фургоны! Зеленые — ну и красные и желтые, — разрисованные и сверху лаком покрытые — просто загляденье. Я могла часами смотреть на них. Сколько раз я говорила Уифу, что если когда-нибудь променяю его, то не на другого мужчину, а только на фургон.
Она продолжала рассказывать ему о гончарах, и, глядя на нее — худенькую, в сером пальто и зеленой шляпке, — он невольно представлял себе белую березку, принесшую вдруг тропические плоды. Ему было так интересно, что он и не подумал, что держится с ней несколько покровительственно; позднее, вспоминая их прогулку, он порадовался, что такая мысль не пришла ему в голову.
Они свернули на дорогу, которая вела к их коттеджам, и теперь шли навстречу горам, освещенным большим желтым солнцем.
— Как хорошо с вашей стороны, что вы проводили тогда вечером домой миссис Кэсс, — смущенно сказала Эгнис. — Да уж, у нас ничего не скроешь. Билли Менн видел вас на дороге. — Она помолчала. — Вы ведь познакомились с Эдвином? Да, он живет в крайнем коттедже. Он все делает для нее — все, что может. Но она ни за что не хочет жить вместе с ним. Он ее кормит, а она иногда ругает его самыми последними словами. Я не хочу сказать о ней ничего плохого, потому что, по-моему, она человек больной. С головой у нее что-то. Но от лечения отказывается. Я к тому вам это говорю, что она могла наговорить вам про Эдвина бог знает чего, и было бы очень неприятно, если бы вы ей поверили. Ни один сын не мог бы сделать большего для своей матери, в особенности когда… а, да ладно, я просто считала своим долгом сказать вам, что Эдвин хороший человек.
Они расстались, и он пошел к себе в кухню пить чай, повторяя в уме: «Хороший человек, хороший человек». Когда она сказала так об Эдвине, ему захотелось, чтобы и о нем самом можно было сказать то же. Слова напомнили ему детство, когда все мы твердо знаем, что главное — это быть хорошим. Теперь его представление о том, каким должен быть хороший человек, несколько расплылось и исказилось: то это был человек, который сумел что-то создать из себя, в другой раз так называли человека, оказавшего кому-то добрую услугу, иногда того, кто старательно избегал всего вульгарного и банального; в большинстве случаев произносились эти слова с подковыркой, насмешливо, но сейчас, сказанные без задней мысли, они как-то особенно тронули его, отозвались в душе. Все становилось на свои места, вступали в силу простые, нравственные правила, вполне приемлемая иерархия — без страха, непременного спутника власти сильного, без коварства, неизменно сопутствующего наследной власти, без несправедливости, неизбежной при власти денег или личных заслуг, — где ценились лишь сердечность и человеческое достоинство, которое основывалось на убеждении, что при любых обстоятельствах можно поступить хорошо — а больше ничего и не надо.
Но нужна ли вообще иерархия?
Служение Отечеству, Патриотизм, Героизм, Честь, Долг — все эти высокие слова, когда-то волновавшие его, давно утратили в его представлении свой высокий смысл. Честолюбие, Роскошь, Величие — слова, служившие опорой для других иерархических структур, тоже порядком истрепались. Много слов отошло, многие еще отойдут, и, в общем, туда им и дорога — всем, кроме одного: Доброта, неотъемлемого качества хорошего человека. И пусть эмоции, которые вызывало у него это слово, скорее имели отношение к прошлому, чем к настоящему, к движению вспять, а не вперед, говорили скорее о желании уйти от проблем, чем о стремлении разрешить их, он готов был принять эти обвинения. Потому что лишь одно это слово, со всем его значением и предысторией, стояло неопороченным среди обломков; ну а если человеческая жизнь заключалась, как считал Ричард, в развитии, в стремлении к цели, в приближении к ней, тогда какие-то переходные ступени и, следовательно, иерархия были необходимы, они придавали разумность поступательному движению. Хороший человек! Он занимал бы на иерархической лестнице достаточно высокое место.
Какое именно? Весь его порыв был заранее обречен из-за этой неуместной тоски по простоте. Выходит, он сам себе противоречит. Ему должны быть милы многообразие и сложность. Калейдоскоп современной жизни: образование, жизнь в столице, телевидение и прочие вытекающие одно из другого преимущества, которые никогда не предоставлялись Эгнис; пухлые воскресные приложения к газетам, моторология, психология, феноменология, поп-искусство, порнография, марихуана — весь этот поток люмпен-информации, который, ворвавшись, внезапно затопил уютную светлую кухню, олицетворявшую его собственное детство и отрочество, в дни, когда неведение было сродни невинности, когда дурное было черным, а географическая карта окрашивалась в красный имперский цвет. Разве увидишь «доброе» в пересечении лучей серого света — и так далее.
Может, и нет. Но с другой стороны, может быть, доброта не была такой уж элементарной частицей. Быть может, познакомившись с Эгнис поближе, он узнает, что неблагоприятные условия ее жизни порождали не меньше сложностей, чем его благоприятные. И потом, ведь никуда не денешься от факта, что винегрет из сложностей в его жизни стал совершенно несъедобен. Он был вполне готов к тому, что ему укажут, будто оказался он выкинутым из Лондона по причине собственной бесхарактерности, но поверить этому готов он не был. Сам он верил, что бежал к чему-то, а не от чего-то. Он приехал сюда, потому что выбрал такое решение.
Он не разделял мысли, что рассудочность приводит к бездействию, но признавал, что, ничего не делая, трудно отметить в себе какую-нибудь перемену. Он избрал для себя состояние покоя. Прежде всего надлежало определить границы этого состояния.
Он вышел во двор. Между хозяевами всех трех коттеджей шел оживленный обмен мнениями, и слова, перелетая через живые изгороди, оседали вокруг него. При каждом коттедже, имелся большой сад; Ричард и прежде не раз слышал, как переговариваются по вечерам их владельцы, с удовольствием прислушивался к всплескам их слов, но до этого дня не испытывал ни малейшего желания самому вступить в разговор. Он пошел по дорожке, еще сам не зная, отважится ли на такой самоуверенный шаг, поглядывая на соседей выжидательно, и Уиф подозвал его. Они приняли его в компанию сдержанно, но без натянутости. Эдвин был там — он сосредоточенно занимался своим садом, словно готовился выставить его на приз — и мистер Джексон, покорный человечек, чьи плечи, колени и шея говорили, что он готов по первому слову влезть в хомут, все же прочие черты выражали покорную радость оттого, что его пока еще не захомутали.
— Я вот тут говорил — моя жена мне рассказывала, будто в Эсби в фургоне живет какая-то шведка. Так вот, будто она, эта шведка, жена говорит, запросто валяется в чем мать родила, совершенно запросто. — Мистер Джексон говорил совсем тихо.
