И так он лежал. Он знал, в нем была сила, была любовь, была потребность развиваться, дорасти до того, чтобы оказаться способным осуществлять любой свой порыв, — все это куда-то девалось, оставив от него лишь комок нервов; он здоров, не урод, готов отвечать за каждый свой поступок… с каким жаром пустился он в путь, без труда поддерживал в себе пламя на протяжении всего пути… и достаточно было холодка, повеявшего от нее, чтобы пламя это заглохло.

Тогда нужно уйти.

Но было бы чересчур мелодраматично уйти тайком среди ночи.

Тогда можно остаться.

Но она дала ясно понять, что предпочитает одиночество.

Значит, и он может оставаться в одиночестве.

Только не было ему счастья в одиночестве, он хотел любви.

Полюбить другую.

Этого он не может.

Он любит Дженис.

Она сказала, что любит его.

И этого ему мало? Быть может, он так и не изжил жадности, которая обуяла его в Лондоне? Быть может, ему нужны непрестанные доказательства любви: охи, вздохи, заверения, взгляды, поцелуи, законные претензии к нему, которые приходилось бы утолять до полного изнеможения; но ведь это просто-напросто означало бы, что он жаждет лишь полнейшего удовлетворения собственных желаний, так сказать, оптимальной прибыли с эмоционального капитала.

И так они лежали — разделенные несколькими футами. О чем это он размечтался? Разве мало лежать вот так, не касаясь друг друга, не занимаясь совместными гимнастическими упражнениями? Если для него «страсть» — это потные от старания бока, можно было развлекаться этим и не с ней. Весь этот вздор насчет таинства брака… Память услужливо подсовывала одну за другой давно оплеванные фразы, все эти «единая плоть и единый дух», «браки совершаются на небесах» — этого, что ли, он захотел? Одним махом он перечеркнул, разрушил все, что лишь недавно воздвиг.

Он так и не уснул. Его мозг был как сито, на которое память высыпала пригоршню пепла, и, успев выхватить из него несколько соринок покрупнее, он жонглировал ими. Снаружи начали доноситься звуки пробуждающегося города — топот башмаков по холодным тротуарам, гудок одинокой машины, шаги разносчика молока, позвякивающего бутылками.

А потом на него вдруг сошел покой. Что бы он там ни навоображал про себя и про других, порыв, приведший его к Дженис, был предельно искренним. Порыв да еще вера в добро, которая передалась ему от Эгнис. Эти находки — при всей кажущейся невозможности руководствоваться ими в жизни — игнорировать он не мог.

Завтрак был скуден а прошел в молчании, и они вышли из дома, ни словом не обмолвившись о минувшей ночи.

— Ты поедешь обратно скорым, чтобы поспеть в школу?

— Нет, я на него все равно уже опоздал.

— Мне пора на лекцию. Так что извини… Хочешь, пообедаем вместе?

— Я еще не знаю, что буду делать. Где ты обедаешь?

— В час я буду у ворот. Если тебя там не окажется, я пойду куда-нибудь сама.

— Отлично!

— Значит, договорились. — Она стояла перед нам в ситцевом платьице, с охапкой книг — образец ясноглазой студенточки, — и с обеих сторон их обтекал неторопливый поток молодежи, в меру целеустремленная толпа, готовая включиться в непонятный процесс, по ходу которого человеку вбивают в голову клинья всевозможных знаний, чтобы как-то его просветить, «вывести мысль» — откуда? И направить — куда? Ричард тряхнул головой, отгоняя бессвязные вопросы, без конца донимавшие его: в них ему скорее слышался плач по потемкам, чем плач в потемках. — Увидимся в субботу, — продолжала Дженис. — Я, наверное, успею на ранний автобус.

— Не приезжай, если тебе не хочется.

— Не говори глупостей, Ричард. — Она подняла на него глаза, ей хотелось расстаться на добром слове, но в его гнетущем присутствии ничего подходящего не приходило на ум. — Приеду обязательно. А теперь мне правда пора.

— Ладно! — Он продолжал стоять на месте. — Я думаю зайти к Дэвиду.

— Прекрасно! — Она сделала паузу. — Мы с Дэвидом довольно часто видимся.

— Да?

— Да. Но в этом ничего… ничего нет — да не смотри ты так сурово, Ричард. Просто для твоего сведения.

— Я уверен, что в этом ничего нет, — ответил он угрюмо.

Дженис рассмеялась. Рассмеялась так звонко и заразительно, что смех вмиг отмел и косвенный намек и невысказанный вопрос, повисшие между ними. Когда она смеялась вот так, все ее лицо, все тело приобретали, казалось, какую-то удивительную свободу. Ричард тоже рассмеялся.

— Нет, — сказала она грубовато, — ничего тут нет. До скорого! — Она вытянула губы и послала ему беззвучный воздушный поцелуй. — До скорого!

Он повернулся, чтобы не смотреть ей вслед, потому что мог бы простоять как вкопанный много дней, превратиться в дерево, согласный, чтобы ему обрубили ветки-руки.

Стояло жаркое весеннее утро, и, как только солнце нагрело ему немного голову, он словно налился свинцом. Плечи ныли, колени, ослабев, с трудом переставляли негнущиеся ноги, усталые мысли бесцельно разбегались. Ну что за дурацкое тело! Безо всякой причины оно могло изнемочь, впасть в прострацию и так же беспричинно трепетало от радостного возбуждения, и для того, чтобы держать его в повиновении, требовалось равновесие, которое исключало бы все чувства — иными словами, превращало человека в ходячую скуку, а потом и просто в болвана.

Город наслаждался утром. Яркие платья, пышная зелень бульваров и садов, розовато-лиловые входные двери, желтые калитки, растрескавшаяся белая линия посередине улицы, пронзительно-желтый ракитник на фоне синего неба, оставленный у обочины мотоцикл — кирпично-красное сиденье, голубой руль, белые сверкающие колеса; а на центральных улицах карнавальные краски витрин.

Дэвид был у себя в кабинете. Утренняя планерка только что закончилась, и он был — действительно или на словах — в восторге от перспективы «потрепаться». Возможно, Ричард ошибался, но ему показалось, что Дэвид держится с ним иначе, чем всегда, конечно, это могло быть просто мнительностью, но ему показалось, что Дэвид что-то скрывает, это могло быть воображением, но ему показалось…

— Дженис рассказывала мне, что вы довольно часто видитесь, — сказал он, поговорив о том о сем.

— Да ну? — Дэвид улыбнулся. — Это означает, что шансов у меня еще меньше, чем я думал. Шучу! Да, мы видимся. Насколько я заметил, она — единственное существо женского пола к северу от Хай Вайкума с мозгами в голове. Обедаем вместе. Затем она несется изучать подноготную Джордж (или не Джордж?) Элиот или чью-нибудь еще. Умница. Твоя жена.

— Да.

— Я пытаюсь убедить ее пойти на телевидение, как только она закончит это ритуальное забивание головы всякой трухой. Только представь себе ее на экране! Прохладна, как горный ручей, а язык остер как бритва. Могла бы стать среди женщин первой настоящей фигурой на телевидении.

— И что же она говорит по этому поводу?

— Говорит, чтобы я заткнулся! Конечно, в своей неподражаемой манере. Но что ей еще остается делать? Отрастить косички и заняться исследовательской работой? Какая непроизводительная трата! Сейчас уже столько народа занимается исследованиями, что для них можно было бы создать отдельное государство… где-нибудь в Африке при удаче. Ну что еще, занять какую-нибудь ответственную должность, вроде как эти бабы на руководящих постах — роговые очки и перетянутая задница? Это наша-то Дженис? Нет! Из народа она вышла и к народу должна вернуться с дарами в руках. А ты что, по работу пришел?

— Пока еще нет.

— Только шепни. — Дэвид взял листок бумаги. — Ты бы видел, с каким барахлом мне приходится возиться. Хорошо быть руководящим работником, сидеть во вращающемся кресле черной кожи установленного образца, иметь ковер во всю комнату и три изящных эстампа на стенах… беда только, что в нагрузку к прекрасному оформлению ты получаешь толпу идиотов. Представь, посылаю я нашего козырного корреспондента, и куда бы ты думал — в Лондон, сделать телеочерк о выставке Академии художеств, ну и еще пару других очерков, чтобы покрыть расходы — с теми он справился, — и что же он мне привозит? Обычную жвачку о том, что все это «несовременно», «непрогрессивно», ну и тому подобное. Будто для кого-то это новость! Неужели нельзя просто сказать, что Академия имеет много шансов внести свежую струю. Что консервативные элементы нашли там общий язык с модерновыми ребятами. Что в наши дни не только проще нарисовать пару окружностей, чем пару близнецов, но и вернее. Он именно так и скажет, когда мнение это устареет, но надо же уметь сказать раньше всех! Эти молодые ребята начисто лишены филистерства — в этом их беда. Им бы в воскресных приложениях писать. А я-то хотел сослужить службу Культуре!