Проглотив вторую рюмку виски с такой поспешностью, что жидкость, точно огнем, обожгла горло, он поперхнулся и отчаянно закашлялся, на глазах у него выступили слезы, и голова задергалась, как у марионетки.

Только выйдя на улицу, он понял, с кем ему нужно поговорить, и, сев в автобус, поехал в Уайтхэйвен — к Эдвину. Гараж был заперт изнутри, и он долго колотил в дверь, прежде чем ему удалось разбудить Эдвина, спавшего в своей комнатке в глубине помещения на втором этаже. Эдвин не захотел впустить его в себе, а Ричарду вовсе не хотелось идти с ним в какой-нибудь бар, поэтому они пошли гулять.

Верхней улицей они вышли из города и направились к расположенным террасами деревенькам, которые ненадежно лепились к крутым скалам, нависавшим над морем. Истекший день был чудесен, и закат поражал великолепием; какие-то дети играли на пустыре в крикет, мужчины вскапывали свои делянки, и все выглядело так удивительно мирно, так легко, приятно и просто, но покой, разлитый вокруг, ничуть не ослабил напряжения, владевшего этими двумя людьми.

— Я не рассказал Дженис о вас и той девке, — сказал Эдвин, и в голосе его так явственно прозвучало сознание собственной добродетели, хоть и с примесью хитрецы, что у Ричарда чуть было не сорвалось: «Ну так поди и расскажи — сам увидишь, что не больно-то я у тебя в руках». Однако он сдержался. Эдвину нужно сказать про Эгнис. Можно сказать и так и эдак — нет, только так…

— По-моему, именно это и прикончило Эгнис, — сказал Ричард и ужаснулся: как можно было выразиться так грубо о женщине, которую он любил, которая лежала сейчас одна в белой палате?

— То есть как это?

— Она после этого страшно изменилась, — ответил Ричард. — Словно отчаялась во всем. И вот, когда я хотел попросить у нее прощенья и объяснить ей все… мы были в саду, и я пошел за ней… и тут она и упала. Упала, убегая от того, что я собирался сказать ей.

— Не может быть! Правда?

Ричард не ответил. Вот он и сказал — ну и что? Самому себе должен был сказать. Сам решить за себя, как ему следует поступить. Просить о помощи — значило просить о сострадании. Он его не заслуживал.

Эдвин посмотрел на Ричарда, и было в его взгляде что-то от торжества и что-то от облегчения. Он остановился, сунул руки в карманы, вздохнул полной грудью и сказал с деланной небрежностью:

— Да не переживайте вы так. У меня ведь с матерью тоже что-то вроде этого вышло. Но это же чушь какая-то получается, понимаете? Она меня из себя вывела, и, если уж говорить начистоту, я, конечно, мог бы подъехать к самому ее дому, но я велел ей выметаться. Ну… вы же помните ее голосок. Так вот, она принялась орать на меня, и я вышел из машины, чтобы угомонить ее. Я пошел к ней… чтобы ей рот заткнуть, она ведь на весь город развопилась. А она, верно, решила, что я ударить ее хочу или не знаю уж что там. В общем, она попятилась… вот так она и упала. — Он замолчал и облизнул губы. Он знал, что Ричард приблизительно так и догадывался — а может, представлял себе все и гораздо хуже, — и потому решил пойти ва-банк и покончить с этим вопросом раз и навсегда. — Вот видите, я бы тоже мог винить себя — и виню… но это только если смотреть с одной стороны. Посмотреть с другой стороны — так виновата она… А на самом деле все это чистейший несчастный случай… Ведь вы же не хотели, чтобы с Эгнис так получилось, ведь не хотели же?

Ричард не ответил.

— Ясно, не хотели. И я не хотел. Так нельзя же всю жизнь казниться. А?

Внизу под ними скалы, уходящие в самое море. Хмурые, зловещие даже сейчас, в лучах заходящего солнца, и черные, словно насквозь пропитанные угольной пылью, густо покрывающей коттеджи и землю вокруг. Броситься бы на них. Только новые неприятности другим. И жизнь-то одна. Другой не дано.

Они повернули назад, и, когда подошли к гаражу, Эдвин вместо прощанья положил руку Ричарду на плечо — совсем как Уиф — и ободряюще стиснул.

— Обойдется, — сказал он. — Между прочим, мы теперь будем чаще видеться — я переселяюсь поближе к Кроссбриджу. Здесь мне теперь слишком тесно, а мои клиенты со мной не расстанутся. Я уж и помещение снял — бывшая кузница, знаете, где это? Снял и кузницу и домик, где раньше школа была. И то и другое. Уж там-то я развернусь. — Он кивнул. — Хороших сварщиков не так уж много. Если кому надо, тот за качество не поленится крюк дать. Ну и потом, все фермеры в округе ко мне пойдут.

Ричард кивнул и зашагал прочь.

Когда Эдвин расстался с Ричардом, его доброе расположение — целиком основанное на чувстве облегчения, которое он испытал, зная теперь, как ему казалось, что Ричард не лучше его и что отныне их власть друг над другом одинакова, — быстро испарялось, и, входя в гараж, он уже думал об Эгнис, для которой он сделал бы все, все на свете, — единственной женщине, относившейся к нему с уважением, неизменно ласковой с ним, которую он любил — да, повторял он про себя, любил. А этот сукин сын укокошил ее!

В больнице Ричарду сказали, что уже поздно, что посетителей больше не пускают, даже родственников, даже в виде исключения. И кроме того, Эгнис спит, проспит теперь до утра. Он хотел войти, хотел удержать ее, потому что знал, что она умирает и, умирая, не хочет вернуться назад. Он умолял сестру, но, чем больше он настаивал, тем тверже становился ее тон, и в конце концов он отступил.

Последний автобус уже прошел, и ему пришлось идти пешком. «Голосовать» на дороге ему не захотелось, и к тому времени, когда он добрался наконец до дому, его буквально шатало от усталости, и он повалился в кресло и заснул с открытым ртом, в уголках которого пузырилась слюна, — человек, потерпевший поражение.

Похороны Эгнис были в конце августа. Хоронили ее на кладбище при церкви, и почти вся деревня пришла проводить ее. Маленькая церквушка была переполнена народом, и венков принесли столько, что ими покрыли две соседние могилы. На могиле поставили крест, Уиф сказал, что установит надгробный камень, как только сможет, и, хотя ему со всех сторон предлагали деньги на покупку памятника, он отказался принять их. Шторы были опущены во всех домах, мимо которых следовал катафалк, и фермеры отогнали свои тракторы подальше от дороги, по которой двигалась погребальная процессия.

Уиф не захотел оставаться в своем доме и собрался переселиться в другую деревню, к брату. Дженис возвращалась в Каркастер, подыскав в деревне надежную женщину, которая согласилась смотреть за Паулой в будние дня. Заботам этой же женщины поручался и Ричард, который отказался уезжать, уволился из школы и никому ничего не говорил о своих планах.

Когда гроб вынесли из церкви и провожающие повалили следом, казалось, будто все кладбище почернело. Ричард не мог смотреть на узенький короткий ящик. Гроб опустили в могилу, Уиф взял горсть земли и бросил на деревянную крышку. Потом наклонился, будто хотел в последний раз спуститься к своей жене, и Дженис удержала его, бережно прижав его голову к своему плечу. Ричард ощутил в руке комок мягкой сырой земли и, раскрошив, бросил его в могилу.

Дженис посмотрела на лежащий перед ней чистый лист бумаги и снова взялась за ручку. Этим движением, однако, все и ограничилось: лишь только пальцы коснулись черной пластмассовой ручки, как всякое желание писать пропало. Со смерти матери она не написала еще ни строчки собственных мыслей, а теперь даже и от привычки, заставлявшей ее упорно работать над статьями, почти ничего не осталось. Она просидела за столом уже часа три, но так и не смогла выжать из себя ни слова.